Мой возраст — не секрет, его легко можно узнать по многим литературным источникам. Двадцать лет назад, когда появилась первая книга о Престоне («Престон и перевернутое лицо»), один критик довольно раздражительно и высокомерно назвал меня «„Проклятой дамой“ крайне особенного сорта детской литературы». Какой сорт имеется в виду, вы можете вообразить, если, конечно, уже не знаете, если не выросли — или же не растете, — читая о приключениях Престона с Мертвой Маской, Голодными Тенями или Одиноким Зеркалом.
Еще маленькой девочкой я знала, что хочу стать писательницей; и более того, я прекрасно знала, какие истории хочу рассказывать. Пусть кто-то другой знакомит детей с жизнью и любовью, ведет их через бурные годы, когда что угодно может пойти не так, и счастливо оставляет на берегах начинающейся зрелости. Не такой была моя судьба. Вместо этого я начала писать про шаловливого маленького озорника, черты характера которого позаимствовала у моего друга детства, о чьих проказах знал весь город, где я родилась и выросла. В обличии Престона Пенна мой давний друг сбросил оковы материального существования и принялся исследовать тайны перевернутой, вывернутой наизнанку, слегка зловещей и всегда искаженной вселенной. Воплощение беспорядка, Престон завоевал репутацию чемпиона по проказам и авантюриста, чей взгляд проникал по ту сторону самых повседневных вещей: луж дождевой воды, потускневших зеркал, освещенных луной окон, — и находил источник подлинного колдовства, которым поражал извечного врага: диктаторский мир взрослых. Маг, творящий изысканные кошмары, он насылал на своих зрелых противников судороги и бессонницу. Он не был дилетантом в необычном — он был его олицетворением. Такова духовная биография Престона Пенна.
Но, воздавая должное там, где необходимо, я должна сказать, что искру для историй дал мне отец, а не только реальный прототип Престона. В большом и взрослом теле папы бежала кровь ребенка, и она переполняла фантазиями утонченный и умудренный опытом мозг профессора философии из колледжа Фоксборо. Типичной для его характера была любовь к книгам Льюиса Кэрролла, и именно здесь кроется происхождение моего имени. Когда я подросла и стала достаточно сообразительной, мама рассказала, что, когда была мной беременна, отец повелел мне стать маленькой Алисой. Да, он вполне мог сказать нечто в подобном духе.
Помню один случай, когда отец в очередной раз читал мне «Алису в Зазеркалье». Неожиданно он остановился, закрыл книгу и сказал мне, словно доверив большой секрет, что в историях про Алису сокрыто больше, чем кому-либо ведомо. Но он-то, конечно, знал каждую их тайну и однажды обо всем мне расскажет. Для отца создатель Алисы, как я поняла гораздо позднее, был символом психического превосходства, безукоризненным идеалом не знающего границ разума, манипулирующего реальностью волею своих капризов и получающего нечто вроде объективной силы посредством умов других людей. И для отца было очень важным, чтобы я воспринимала книги «Мастера» в том же свете.
— Видишь, милая, — говорил он, перечитывая мне «Алису в Зазеркалье», — видишь, как умненькая крошка Алиса сразу замечает, что в комнате по ту сторону зеркала не «такой порядок, как у нас»[2]. Не такой порядок, — веско повторил он профессорским тоном, но одновременно хихикал, как дитя, странным смешком, который я от него унаследовала. — Не такой порядок. Мы-то знаем, что это значит, так ведь?
И я поднимала голову, смотрела ему в лицо и кивала со всей торжественностью, на которую была способна в свои шесть, семь, восемь лет.
И я действительно знала, что это значит. Чувствовала признаки тысячи уродливых чудес — событий, искаженных множеством любопытных способов; края света, где бесконечная лента дороги продолжается в пространстве сама по себе; вселенной, переданной в руки новых богов.
Казалось, отцовское воображение работало без остановки. Прищурившись, он смотрел на мое круглое детское лицо, говоря: «О, только посмотрите, как ярко она сияет!» и называл меня «луноликой».
— Сам ты луноликий, — отвечала я, подхватывая игру.
— Нет, ты, — возражал он.
— Нет, не я.
— И не я.
Так мы продолжали, пока оба не покатывались со смеху. Но потом я стала старше, в чертах моего лица появилась угловатость, и тем самым я невольно предала отцовское видение его маленькой Алисы. Думаю, было только благом, что он не дожил до старости и не увидел, как я уступаю насилию времени; от столь жестокого разочарования его спас неожиданный взрыв в мозге прямо во время лекции в колледже. Отцу так и не выпал шанс рассказать мне, что же такого он знал об Алисе, чего никто другой не ведал.
Возможно, он ощутил бы, что моя зрелость поверхностна, что я лишь легкомысленно вторила привычкам любой стареющей души (нервному срыву, разводу, второму браку, алкоголизму, вдовству), стоически терпя эту второсортную реальность, но не уничтожила ту Алису, которую он любил. И она выжила, по крайней мере, мне нравилось так думать, иначе кто же написал все эти книги о ее задушевном друге Престоне, пусть за долгое время она не сочинила ни строчки? О, годы, эти годы!
Но довольно о прошлом.
Сейчас я хочу разобраться с одним-единственным годом, тем, что заканчивается сегодня, — уже совсем скоро, если судить по часам, что недавно прозвонили одиннадцать в тени с другой стороны кабинета. За прошедшие триста шестьдесят пять дней в моей жизни произошло множество крайне любопытных случаев, их количество и странность с течением месяцев лишь возрастали. Иные я замечала только мельком, но вокруг стало явственно не хватать порядка, как сказал бы кто-то, хотя, возможно, отчасти это произошло потому, что я снова начала много пить.
Некоторые из этих эпизодов столь иллюзорны и несущественны, что рассказывать о них было бы сущим наказанием, если только не говорить исключительно о причудах настроения, что оставляют после себя отчетливые следы, похожие на отпечатки пальцев. Их я уже научилась читать подобно пророческим знакам. Моя задача будет не столь тягостной, если я ограничусь только серьезными инцидентами. Вспоминая о них, я тем самым придам событиям прошедшего года подобие смысла и структуры, а они мне сейчас необходимы. Устрою уборку, можно сказать, — чтобы все было чистенько, выверено и по полочкам, как эти зеленые линии на желтой бумаге передо мной.
Следует начать с того, что сегодня у нас тот самый непоколебимый праздник, который Престон всегда соблюдал с фанатичным рвением, особенно в «Престоне и призраке тыквы» (пусть время торжеств почти истекло, если судить по часам, тикающим за спиной; правда, их стрелки застыли на цифре, о которой я писала пару абзацев назад. Возможно, я просто ошиблась ранее). Уже несколько лет в эту ночь я регулярно проводила в местной библиотеке чтения одной из своих книг, и это было одним из главных событий для детей во время празднования Хеллоуина. Сегодня я смогла прийти снова, но, скажем так, встреча с читателями прошла не совсем обычно. Хотя в прошлом году я на ней вообще не появилась и костюмированную вечеринку пропустила. И здесь я подхожу к первому (по крайней мере, я так думаю) из целой серии странных явлений, что в течение года появились в моей жизни, прежде не отмеченной чем-то выдающимся, кроме эпизодов обычного повседневного хаоса. Приношу свои извинения за то, что на каждый шаг вперед вечно делаю два шага назад. Я — человек бывалый в области повествования и понимаю, что такой подход всегда рискован, когда пытаешься привлечь внимание читателя. Но уж как есть.
