Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 31
Про то же самое, но немного иначе, говорит нам и Юлия Яковлева в своих детективах из сталинской жизни. Идут репрессии, льется кровь и вообще всё очень плохо, но следователь Василий Зайцев тем не менее каждый день идет на службу ловить преступников, выполняя тем самым свой высший долг, не зависящий от времени и внешних обстоятельств. Ад – по-прежнему ад, но это не означает, что он оправдывает и легализует любое бездействие.
«Калейдоскоп» Сергея Кузнецова работает с травмой XX века по-другому. Он причудливым образом встраивает всё произошедшее «с родиной и с нами» в общую мозаику истории и проявляет некие общемировые закономерности, избавляя нас тем самым от тягостного ощущения собственной исключительности, уникальности и вместе с тем изолированности. Включение российских бедствий в широкий и более чем драматичный общемировой контекст не то что бы примиряет с ними, но позволяет от них немного дистанцироваться и слегка охолонуть.
Словом, в ситуации, когда осмысление и, пользуясь жаргоном психотерапии, интеграция травмы XX века вынесены за рамки общенациональной повестки, именно литература откликается на тот самый неоднократно уже упомянутый ипполит-тэновский «зов народа, погребенного под землей» (в нашем случае, увы, в том числе и во вполне буквальном смысле). И спрос на книги о русской истории, а также увлеченность писателей этой тематикой – не признак страусиного желания спрятать голову в песок прошлого (как порой может показаться), но свидетельство глубинной и по-настоящему всенародной потребности разобраться с ним для того, чтобы комфортнее чувствовать себя в настоящем.
Список
Главные новые книги о русской травме XX века
1. Захар Прилепин. Обитель
М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014.
Роман о том, что в действительно плохие времена нет большой разницы между виноватым и невиновным.
2. Евгений Водолазкин. Авиатор
М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016.
Примерно то же самое, только с чуть более гуманистичных позиций.
3. Гузель Яхина. Зулейха открывает глаза
М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.
Роман о принципиальной возможности персонального счастья даже в самом страшном аду.
4. Маргарита Хемлин. Дознаватель
М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2012; 2014.
Опыт наложения травмы Холокоста на травму общесоветскую.
5. Сергей Кузнецов. Калейдоскоп. Расходные материалы
М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016.
Попытка интеграции русских травм XX века в глобальный контекст.
6. Юлий Дубов. Большая пайка
М.: Вагриус, 2005.
Смешные и страшные истории про девяностые годы, воссоздающие эпоху с неприятной точностью.
7. Сергей Кузнецов. Учитель Дымов
М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017.
История трех поколений одной семьи, выбравшей «срединный путь» между советским и антисоветским, и лучший на сегодня роман о вненаходимости.
8. Дмитрий Быков. Июнь
М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017.
Роман о том, как предчувствие большой войны становится наркотиком, разлагающим души и оправдывающим любую мерзость.
9. Леонид Юзефович. Зимняя дорога
М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.
История Гражданской войны как история «крепости, которую штурмуют и обороняют герои».
10. Юлия Яковлева. Вдруг охотник выбегает
М.: Эксмо, 2017.
Детектив о том, что если вокруг ад и репрессии, а бог умер, это еще не значит, что маньяков ловить не обязательно.
«Маленькая жизнь» Ханьи Янагихары:
Бестселлер как социальный эксперимент
(Осторожно, спойлеры: если вы еще не читали «Маленькую жизнь»[1], отложите эту главу на потом или просто пропустите.)
Роман американки Ханьи Янагихары можно без всяких натяжек назвать самой обсуждаемой книгой 2016 года, причем – редкий случай совпадения – не только в России, но и по всему миру.
В России, славной своим недоверием к массовым культурным феноменам, дискуссия выстроилась в основном вдоль оси «жалко» героя или «не жалко». В то время как читатели наивные умывались слезами над судьбой Джуда и клеймили за бездушие тех, кто не был способен испытать такой же глубины катарсис, их искушенные и слегка утомленные длительной переноской собственного культурного багажа противники говорили про примитивную и потому оскорбительную «манипулятивность» романа и прозрачно намекали на то, что любители «Маленькой жизни», вероятно, просто других романов не читали.
Подобная оппозиция очень характерна для нашей страны, где низкое базовое доверие к миру традиционно (и небезосновательно) считается важной добродетелью, а любое взаимодействие с объектом искусства проходит в формате кулачного поединка – сборет оно тебя или не сборет. И хорошо, конечно, если не сборет – только так читатель (или зритель) может утвердить свою интеллектуальную состоятельность и продемонстрировать важное умение противостоять эмоциональным манипуляциям и давлению. Впрочем, оставим на сей раз в стороне вопрос необходимости и осмысленности этого сопротивления, и поговорим о том, что же осталось за бортом напряженного обсуждения оттенков сострадания Джуду. О том, что на самом деле и сделало «Маленькую жизнь» крупнокалиберным международным бестселлером.
Ханья Янагихара работает заместителем главного редактора журнала T – приложения к газете New York Times, посвященного не переводимому толком на русский язык понятию life style (кстати, многим отечественным янагихароненавистникам это обстоятельство тоже кажется ужасно смешным – конечно, работает в журнале про сумочки и помаду, чего ж от нее ждать), и это очень симптоматично. Янагихара лучше других чувствует важные тенденции в этом самом life style, ловит их из воздуха и облекает в образы, которые, собственно говоря, и делают ее книгу такой важной, жгуче актуальной и болезненно заостренной.
Первый важнейший тренд, на который Янагихара откликается с какой-то не то балетной, не то хирургической точностью, – это, конечно, охватившая сегодняшнее общество мода на травму и даже некоторая фиксация на ней. Тому, почему травма и травматики оказались сегодня настолько притягательны, может быть несколько объяснений. Но, пожалуй, главное из них – это парадоксальное и слегка отдающее абсурдом развитие и расширение темы личностного роста.
Сегодня все мы можем наблюдать неуклонную девальвацию профессионального опыта (за вычетом, возможно, некоторых узко специальных областей), идущую рука об руку с повышением ценности опыта персонального. Именно персональный опыт, личные переживания, наблюдения, знания и практики становятся сегодня основной формой декорума, которым человек украшает себя – или, вернее, свою публичную витрину. Персональный опыт формирует основу того символического капитала, который порой монетизируется лучше любых практических навыков и умений. Личность, которая больше испытала, видела или чувствовала, оказывается во всех смыслах (включая сугубо прагматический, карьерный) заметно привлекательнее личности, на протяжении двадцати пяти лет уныло практиковавшей бухгалтерский учет или слесарное дело.
Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 31
