И пошли летные денечки. Вставали рано. Глухим утробным голосом поднимал их бакшеевский будильник. А следом за ним подавал голос и сам хозяин.
— Пятнадцать минут на туалет, потом — в столовую. Соберемся у врача, — громко командовал он.
Ершова удивляла кажущаяся нелогичность поступков командира. Кроме них в Усть-Куте работало еще несколько экипажей. Если кто-то планировал лететь до Якутска, то Бакшеев велел искать груз до Нижнеангарска или Киренска. Ершов не мог понять Бакшеева, ведь рейс в Якутск выгоднее, расстояний до него дальше, а значит, и заработок больше.
— Полетаете с мое, поймете, — говорил Бакшеев. — Все от обстановки зависит. Якутск, что фальшивая монета, топлива там не подвезли — раз, погода дрянь — два. Здесь как в шахматах — порой пешка ферзя стоит, хотя он и дальше бьет.
По вечерам Бакшеев ставил на плитку чайник, доставал из тумбочки печенье.
— Давайте присаживайтесь, — приглашал он. — Поговорим.
Летчики садились за стол, зная: сейчас последует разбор полетов, где каждому достанется на орехи. Обычно первым командир принимался за бортоператора Пнева.
— Аркаша, — негромко говорил он, — ты чего это утром на метеостанции делал?
— Анализировал погоду, товарищ командир, — быстро отвечал Пнев, — чтоб знать, куда грузить самолет.
— Аркаша, я тебя прошу, не делай больше этого. Когда начинает анализировать погоду бортоператор, жди беды: или перегрузишь самолет, или улетим без сопроводительных документов.
Радиста Бакшеев пропускал из тактических соображений. Делать замечания Макаревичу — все равно что тревожить осиное гнездо. Штурмана Вторушина он чаще всего хвалил, подчеркивая, что без штурмана они бы пропали, заблудились, сели бы не на тот аэродром.
— Вы ведь в полете что делаете? — незлобиво ворчал он. — Спите. А он ведет самолет. Я бы на вашем месте ползарплаты отдавал ему. Хороший штурман летит впереди самолета, — подняв палец, продолжал он, — мысль у него опережает действия. Средний — летит в самолете, ну а плохой — сзади.
После этих слов Бакшеев хитровато косил глазами на Ершова.
— А о втором пилоте нужно говорить особо…
Первые дни Бакшеев не трогал Ершова. «Приглядывайся, запоминай», — советовал он. Ершов приглядывался, запоминал, да не то, что надо. Но Бакшеев не спешил с замечаниями.
— Хватит, Вася, пассажиром сидеть, — сказал он как-то после полета, — пора и задело. Сделаем так: разделим обязанности пополам, я лечу в одну сторону, ты в другую.
Первый свой полет Ершов закончил грубой посадкой, от которой у Самокрутова лязгнули зубы. Бакшеев промолчал. Но в другом полете повторилось то же.
— Командир, ты, может быть, железный, но пожалей меня, я хочу до пенсии долетать! — взмолился Самокрутов. — Не давай ему сажать самолет.
— Я не дам, другой не даст, где же он научится? — миролюбиво ответил Бакшеев. — Пусть учится.
Тогда Ершов стал на посадке боковым зрением следить за Бакшеевым. Не мог тот сидеть спокойно, когда что-то шло не так. По движению губ, взмаху ресниц, внезапному жесту командира Ершов угадывал, что нужно делать в следующую секунду. Фактически, не вмешиваясь в управление, Бакшеев вел самолет. Первым об этом догадался Самокрутов.
— И чего ты глазами на командира косишь? На чужом горбу хочешь в рай попасть? Не пойдет. Ты посмотри, командир, ерш самарский что вытворяет! По губам тебя читает.
— Что вы сочиняете? — обиделся Ершов. — Я сам лечу, скажи, Иван Михайлович!
— Хорошо, проверим, — подумав немного, сказал Бакшеев.
В следующем полете он вдруг объявил, что командир, то есть он, выведен из строя, и, сложив руки на груди, закрыл глаза. Точно живое существо, самолет тут же показал норов: рванулся в сторону и Ершов не сразу укротил его. А посадка и вовсе не удалась. Ершов поздно начал выбирать штурвал, самолет ткнулся колесами в бетон и дал «козла». Бакшеев вмешался немедля и досадил машину.
— Виноват, не получилось, — бросил Ершов, ни на кого не глядя. — Но я уже понял, все понял, в следующий раз посажу.
— Куда? В тюрьму? — поинтересовался Самокрутов. — Пожалуй, рано.
— Да, — рассмеялся Бакшеев, — я и не знал, что могу заменить всю приборную доску. Так дело не пойдет. Ну ладно, мы груз возим, груз он ведь не жалуется. А если пассажиров? Да они тебя после такой посадки побьют. Вот, я помню, в Киренске случай был. Приложил самолет летчик, а у пассажира — инфаркт.
— Турнуть его из экипажа, — неожиданно заявил Самокрутов.
— Турнуть, говоришь? — Бакшеев приподнял бровь. Он уловил: еще немного — и в экипаже начнется разлад, а этого допустить нельзя. Огонь надо тушить, пока он еще не разгорелся, иначе будет поздно. — За что же его выгонять? Выгнать никогда не поздно. Научить — вот беда — не всегда можем. Летчика сделать легко, а человека…
Свободными у экипажа оказывались те вечера, когда Бакшеев писал письма Тане. Тут ему требовалось полное одиночество. Он доставал школьную тетрадь, вырывал листки и чинил карандаш. Летчики молча переглядывались и начинали потихоньку собираться…
— Я вам мешаю? — Бакшеев приподнимал голову и смотрел далекими глазами.
— Нет, что вы! — отвечал Ершов. — Мы пойдем телевизор посмотрим.
— Ты, Вася, посиди со мной, — просил он.
Сам не зная почему, но Бакшеев с каждым днем все сильнее и сильнее привязывался к Ершову. Сколько через его руки прошло молодых летчиков? Он уже сбился со счета. Разные были ребята — и плохие, и хорошие, каждого он чему-то учил, чему-то учился у них сам, многие из них теперь уже летают самостоятельно. А сколько ему осталось летать? Он чувствовал — немного. И теперь на каждого нового второго пилота он смотрел, как на последнего своего подопечного.
— Вот, никогда не писал писем, не думал, что такая это трудная работа, — поглядывая на раскрытую тетрадь, вздыхал Бакшеев. — Здесь все распухло от разных мыслей, — он стучал пальцем по голове. — Как ты думаешь, уйдет она от меня?
— Кто? — спрашивал Ершов.
— Кто, кто? Дочь. Таня.
— Да разве от такого отца уходят? Ты это, Иван Михайлович, выбрось из головы. Она тебя любит, сам видел.
— Уходят, брат, уходят, — Бакшеев тяжело вздыхал. — Раньше я тоже думал: что мое — то мое, никуда не денется. У других может деться, а у меня — нет. И, честное слово, было отчего. Молодой, здоровый, удачливый. Казалось, весь мир для меня: жена-красавица, дочка… И вдруг — все, как мыльный пузырь, лопнуло.
Бакшеев замолчал. Опершись на руку, сидел он неподвижно и смотрел в одну точку печально и виновато.
— Но видать, на чужом несчастье своего счастья не построишь, — вздохнув, добавил он. — Сошлись грешно, разошлись смешно! Сейчас бы я, конечно, все по-другому начал, да поздно. Какая у нас, летчиков, личная жизнь? Да нет ее. Обвенчались со штурвалом и так до конца, пока не спишут на землю. Какую женщину такая жизнь устроит — при живом муже быть соломенной вдовой?
