У Софьи была «приличная спальня» внизу, с большой кроватью, горой подушек, туалетным столиком и просторной удобной ванной. Но она часто ночевала в мансарде, свернувшись калачиком под уютным клетчатым пледом, а вниз спускалась только утром, чтобы одеться, привести себя в порядок и замазать вечно проступающие веснушки. Перед сном она любила разглядывать крыши и теплый желтый свет в окнах. Иногда она доставала подзорную трубу и наблюдала за жителями соседних домов. Люди на верхних этажах не прятали свою жизнь за шторами. Софье нравилось озвучивать немые сценки, придумывать, что они говорят друг другу, а особенно она любила смотреть, как в новенькой многоэтажке напротив делают ремонт, и из безликих серых стен рождаются уютные гнездышки. Иногда она завидовала новоселам и тогда подходила к окну и опускала жалюзи. Жаль, но звезд над ярко освещенным городом не было видно даже отсюда.
Наверху она первым делом вытащила из сумочки фотографию. Софья никогда не доставала ее при людях, только наедине, когда была уверена, что никто не видит. Она очень берегла снимок – единственное осязаемое свидетельство того иррационального, что с ней происходило. Целый день она ждала возможности глянуть на фото, теперь же сердце колотилось в беспокойном ритме. Может быть, не все так уж плохо? Увы, оправдались худшие ожидания. Бурая мгла на карточке заползла на обе фигурки, лицо незнакомца расплылось бесформенным пятном. Такое часто бывало после ссор с отцом, но прежде фотография не мутнела настолько сильно. Хуже было только один раз – после клиники Аркадия Петровича. Тогда она боялась, что снимок больше не восстановить.
Некоторым родителям при рождении ребенка выдаются невидимые нити, привязанные к самым больным его местам. Каждый раз, когда отца не было рядом, Софья придумывала целую речь. Она собиралась наконец-то сказать ему, что она уже совсем взрослая, ей уже двадцать два, она хочет жить сама по себе, и он не должен все время вмешиваться в ее жизнь. Да, она его любит, но это не означает, что она должна во всем его слушаться. И каждый раз, когда отец был рядом, отнимался язык, вылетали из головы все слова, а нос готов был обиженно сморщиться, как в детстве, когда она получала выволочку за то, что кладет локти на стол, и оставалась без ужина. И он продолжал дергать за невидимые ниточки свою дочь-марионетку. Потянул один раз – острый спазм сводит горло, и она покорно несет документы в аспирантуру ненавистного университета. Дернул еще раз, и она увольняется с любимой работы. Можно ли разорвать эти нити, такие крепкие и прочные? Да еще если они связывают тебя с человеком, в присутствии которого робеют уборщицы и милиционеры.
Однажды она чудом набралась смелости и ушла из дома, сняла комнатку, но вскоре вернулась обратно, едва глотнув свежего воздуха. Инфаркт отца оказался самой надежной цепью, которая приковывала ее к дому. «Все из-за тебя. Папу надо беречь», – сказала ей тогда мама, и она была права. Нельзя быть свободной, если над тобой висит чувство вины размером с девятиэтажку.
Мансарда хранила в себе маленький секрет. Через вентиляционное отверстие было отлично слышно все, что происходит внизу, в гостиной. Когда Софье не хотелось никого слышать, она придвигала к стене тумбочку или включала музыку. Но сейчас, наоборот, она прильнула ухом к вентиляции.
– Мне не нравится, как она выглядит и как она ведет себя, – недовольным тоном произнес отец.
Мама что-то сказала в ответ, но так тихо, что Софья не расслышала.
– Я бы очень этого не хотел, но придется, наверное, опять обратиться к Аркадию Петровичу. Ты же знаешь, у нее с детства не все в порядке с головой.
Софья почувствовала, как леденеют пальцы, превращаются в мертвые сосульки, перестают ее слушаться.
Мама снова неразборчиво ответила, и отец нехотя согласился:
– Ну хорошо, хорошо, подождем еще, пусть привыкнет. Но если она опять бросит приличную работу… Ладно, закончим с этим, сейчас новости будут.
Софья вздохнула с облегчением. Включился телевизор, и она задвинула тумбочку, чтобы не слышать озабоченный голос диктора. Софья ненавидела отцовское «новостепоклонничество», как она это называла про себя. Можно подумать, мир рухнет, если он пропустит хотя бы один выпуск новостей. Возможно, так оно и случится, до сих пор он не пропускал ни одного вечернего выпуска, даже когда умерла бабушка. В святое время просмотра новостей непростительным грехом считался любой шум, все ходили на цыпочках и разговаривали шепотом, включая гостей, если вдруг они были в доме.
Но сейчас Софья думала не об этом. Она вспоминала глянцевый, лоснящийся кабинет Аркадия Петровича, колючее слово «психотерапевт» и холодные щупальца, которые пробирались в самую ее глубину, отбирали драгоценное тепло, перекрашивали мир в странные цвета.
Может быть, отцу не пришло бы в голову отправлять ее лечиться, если бы не тот случай из детства. Счастливое детское воспоминание превратилось в черную дыру, сквозь которую в ее жизнь много лет спустя ворвался кошмар.
– Папа, пойдем на качели! Мы вчера были там с мамой, я еще хочу! – позвала однажды маленькая Софья отца.
– А где это?
– Там, – уверенно сказала она и повела его на знакомую улицу.
Она ясно помнила, как взлетали вверх, до самых облаков, лодочки-качели. Когда они опускались, каждый раз в разном месте, она видела то жирафов и слонов, гуляющих в саванне, то сочные зеленые джунгли, опутанные лианами, то бескрайнее море в барашках волн, и каждый раз дух захватывало от восторга. Она тащила отца за руку взад и вперед по улице, но никаких лодочек и в помине не было – только машины, магазины, спешащие по делам прохожие.
– Пап, здесь были качели. Я точно помню.
– Тебе приснилось, наверное. В нашем квартале никогда не было аттракционов. Может быть, ты по телевизору увидела?
Каждый день она просила отца или мать отвести ее покататься на качелях. Она целыми днями вырезала лодочки из цветной бумаги и наклеивала на картон. Больше всего на свете ей хотелось снова оказаться там, где все вокруг чудесным образом меняется каждые две минуты. Она знала, что такое воображаемый мир, это как в увлекательной книжке или сказочном фильме, она понимала, как отличить выдуманную жизнь от настоящей. Но мир с качелями не был воображаемым, он просто потерялся, бесследно исчез, и она больше всего на свете мечтала снова его найти. У Софьи пропал аппетит, она перестала играть с игрушками. Отец тогда показывал ее нескольким специалистам, психиатрам и детским психологам. «Просто очень впечатлительная, чувствительная девочка», – вот и все, что они сказали. Потом она пошла в школу, и вместе с новыми хлопотами качели как-то подзабылись.
Может быть, с тех самых пор у нее появилась эта странная фотография? Софья точно не знала, только помнила, что нашла ее в ящике со старыми детскими игрушками, когда уже училась в школе. Что, если на фото те самые качели? Что, если они и в самом деле существовали? Она как-то показывала карточку маме, но та пожала плечами и ответила, что в домашнем архиве полно отличных снимков, а этот неудачный лучше выкинуть. Софья пыталась выяснить, кто это может быть рядом с ней, но мама не знала. Может быть, дальний родственник, раньше к ним часто приезжали гости, а может быть, уличный артист с обезьянкой.
