– Метель какая… – сказало оно тоненьким жалобным голоском.
– Брюн, – сказал я. – Дитя мое. Снимите на минутку ваши ужасные очки.
– Зачем? – жалобно спросило чадо.
Действительно, зачем? – подумал я и сказал:
– Я хотел бы увидеть ваше лицо.
– Это совершенно не нужно, – сказало чадо, вздохнуло и попросило: – Дайте, пожалуйста, сигаретку.
Ну конечно же, это была девушка. Очень милая девушка. И очень одинокая. Это ужасно – в таком возрасте быть одиноким. Я поднес ей пачку с сигаретами, я щелкнул зажигалкой, я поискал, что сказать, и не нашел. Конечно, это была девушка. Она и курила как девушка – короткими нервными затяжками.
– Как-то мне страшно, – сказала она. – Кто-то трогал ручку моей двери.
– Ну-ну, – сказал я. – Наверное, это был ваш дядя.
– Нет, – возразила она. – Дядя спит. Уронил книжку на пол и лежит с открытым ртом. И мне почему-то вдруг показалось, что он умер…
– Рюмку бренди, Брюн? – сказал хозяин глухим голосом. – Рюмка бренди не помешает в такую ночь, а, Брюн?
– Не хочу, – сказала Брюн и передернула плечами. – Вы еще долго будете здесь сидеть?
У меня не стало сил слушать этот жалобный голос.
– Черт возьми, Алек, – сказал я. – Вы хозяин или нет? Неужели нельзя приказать Кайсе провести ночь с бедной девушкой?
– Гм… – сказал хозяин с сомнением, и мне почудилось, будто дитя хихикнуло.
– Или что-нибудь в этом роде… – добавил я с уже меньшим энтузиазмом.
– Эта идея мне нравится, – сказало дитя, оживившись. – Кайса – это как раз то, что надо. Кайса или что-нибудь в этом роде.
Я в замешательстве опорожнил стакан, а дитя вдруг выпустило в камин длинный точный плевок и отправило следом окурок.
– Машина, – сказало оно сиплым басом. – Не слышите, что ли?
Хозяин поднялся, подхватил меховой жилет и направился к выходу. Я устремился за ним.
На дворе бушевала настоящая метель. Перед крыльцом стояла большая черная машина, возле нее в отсветах фар размахивали руками и ругались.
– Двадцать крон! – вопили фальцетом. – Двадцать крон и ни грошом меньше! Черт бы вас подрал, вы что, не видели, какая дорога?
– Да за двадцать крон я куплю тебя вместе с твоим драндулетом! – визжали в ответ.
Хозяин ринулся с крыльца.
– Господа! – загудел его мощный голос. – Это все пустяки!..
– Двадцать крон! Мне еще назад возвращаться!..
– Пятнадцать и ни гроша больше! Вымогатель! Дай мне твой номер, я запишу!
– Скупердяй ты, вот и все! Из-за пятерки удавиться готов!..
– Господа! Господа!..
Мне стало холодно, и я вернулся к камину. Ни собаки, ни чада здесь уже не было. Это меня огорчило. Я взял свой стакан и направился в буфетную. В холле я задержался – входная дверь распахнулась, и на пороге появился громадный, залепленный снегом человек с чемоданом в руке. Он сказал «бр-р-р», мощно встряхнулся и оказался светловолосым румяным викингом. Лицо у него было мокрое, на бровях белым пухом лежали снежинки. Заметив меня, он коротко улыбнулся, показав ровные чистые зубы, и произнес приятным баритоном:
– Олаф Андварафорс. Можно просто Олаф.
Я тоже представился. Дверь снова распахнулась, появился хозяин с двумя баулами, а за ним – маленький, закутанный до глаз человечек, тоже весь залепленный снегом и очень недовольный.
– Проклятые хапуги! – говорил он с истерическим надрывом. – Подрядились за пятнадцать. Ясно, кажется, – по семь с половиной с носа. Почему двадцать? Что за чертовы порядки в этом городишке? Я, черт побери, в полицию его сволоку!..
– Господа, господа!.. – приговаривал хозяин. – Все это пустяки… Прошу вас сюда, налево… Господа!..
Маленький человечек, продолжая кричать про разбитые в кровь морды и про полицию, дал себя увлечь в контору, а викинг Олаф пробасил: «Скряга…» – и принялся оглядываться с таким видом, словно ожидал здесь обнаружить толпу встречающих.
– Кто он такой? – спросил я.
– Не знаю. Взяли одно такси. Другого не оказалось.
Он замолчал, глядя через мое плечо. Я оглянулся. Ничего особенного там не было. Только портьера, закрывающая вход в коридор, который вел в каминную и к номерам Мозеса, слегка колыхалась. Наверное, от сквозняка.
Глава четвертая
К утру метель утихла. Я поднялся на рассвете, когда отель еще спал, выскочил в одних трусах на крыльцо и, крякая и вскрикивая, хорошенько обтерся свежим пушистым снегом, чтобы нейтрализовать остаточное воздействие трех стаканов портвейна. Солнце едва высунулось из-за хребта на востоке, и длинная синяя тень отеля протянулась через долину. Я заметил, что третье окно справа на втором этаже распахнуто настежь. Видимо, кто-то даже ночью пожелал вдыхать целебный горный воздух.
Я вернулся к себе, оделся, запер дверь на ключ и сбежал в буфетную, прыгая через ступеньку. Кайса, красная, распаренная, уже возилась на кухне у пылающей плиты. Она поднесла мне чашку какао и сандвич, и я уничтожил все это, стоя тут же в буфетной и слушая краем уха, как хозяин мурлыкает какую-то песенку у себя в мастерских. Только бы никого не встретить, подумал я. Утро слишком хорошо для двоих… Думая об этом утре, об этом ясном небе, о золотом солнце, о пустой пушистой долине, я чувствовал себя таким же скрягой, как давешний, закутанный до бровей в шубу человечишко, закативший скандал из-за пяти крон. (Хинкус, ходатай по делам несовершеннолетних, в отпуске по болезни.) И я никого не встретил, кроме сенбернара Леля, который с доброжелательным безразличием наблюдал, как я застегиваю крепления, и утро, ясное небо, золотое солнце, пушистая белая долина – все это досталось мне одному.
Когда, совершив десятимильную пробежку к реке и обратно, я вернулся в отель перекусить, жизнь там уже била ключом. Все население вывалилось погреться на солнышке. Чадо со своим Буцефалом на радость зрителям вспарывало и потрошило свежие сугробы – от обоих валил пар. Ходатай по делам несовершеннолетних, оказавшийся вне шубы жилистым остролицым типчиком лет тридцати пяти, гикая, описывал на лыжах сложные восьмерки вокруг отеля, не удаляясь, впрочем, слишком далеко. Сам господин дю Барнстокр взгромоздился на лыжи и был уже весь вывалян в снегу, как неимоверно длинная и истощенная снежная баба. Что же касается викинга Олафа, то он демонстрировал танцы на лыжах, и я почувствовал себя несколько уязвленным, когда понял, что это – настоящий умелец. С плоской крыши на все это взирали госпожа Мозес в изящной меховой пелерине, господин Мозес в своем камзоле и с неизменной кружкой в руке и хозяин, что-то им обоим втолковывающий. Я поискал глазами господина Симонэ. Великий физик тоже должен был где-то здесь наличествовать – ржание и лай его я услышал мили за три от отеля. И он здесь наличествовал – висел на верхушке совершенно гладкого телефонного столба и отдавал мне честь.
