Кнеррир на скриндах не останавливаются как вкопанные — слишком тяжелы, слишком велика инерция. И поехал бы кнорр дальше, если бы не Гостемил. Свободной рукой он ухватился за борт кнорра и, опять же без видимых усилий, остановил его.
— Я сейчас, — объяснил он.
Обойдя кнорр, он ухватился руками за корму, подтянулся, перевалился, и некоторое время возился на палубе — многие решили, что он что-то там ищет, а на самом деле он просто устраивался поудобнее, раскладывая сленгкаппу, подкладывая под голову суму, прикрывая глаза киевской шапкой с очень дорогим околышем. Вскоре с палубы донесся его голос:
— Ну, чего встали? До Ловати десять часов ходу, не меньше. Двигайтесь, что ли, а то ведь нескоро поспеем.
На самом деле все двадцать (часов), но дело было не в этом, а в несказанной наглости молодца. Один из варангов бросил канат и, отступив на четыре шага и закинув голову, грозно сказал:
— А ну слезай оттуда! Ишь разнежился там! Слезай, слезай!
Гостемил некоторое время ворочался, а затем над бортом показалась его голова.
— Ну что ты кричишь? — спросил он миролюбиво. — Я неумелый и капризный. Если придется мне тянуть канат, то буду я все время ныть и ворчать, и только всем мешать. А коли пойду рядом — тоже буду ворчать и портить всем настроение. А так — лежу себе, никого не трогаю. Понимаешь? Тут ведь главное понять и войти в положение мое. Дир, скажи ему.
Второй молодец, что помоложе, обратился к возмущенному варангу:
— Да, пожалуй он прав. Действительно, так хлопот меньше. Не связывайся с ним, пусть лежит там себе.
Некоторое время варанг раздумывал, и остальные тоже раздумывали, но время шло, а скринда стояла на месте, и делу раздумья не помогали. Варанг покачал головой и снова взялся за канат.
Четыре часа спустя волокущие начали размышлять о привале и подкреплении сил походной едой. Гостемил проснулся, потянулся, снова выглянул из-за борта и ласковым голосом сказал:
— Я тут позавтракаю, а вы пока тяните. Как кончу завтрак, скажу, тогда и залезете и возьмете себе чего-нибудь. А то я в большом обществе завтракать не очень люблю. В обществе нужно обедать, а завтрак дело такое — интимное очень.
Лица вытянулись. Иногда человек скажет такое, что не знаешь, что и ответить. Скринда продолжала катиться по волоку. Путь пошел в этом месте под гору, и у некоторых возникла мысль — а не пустить ли скринду на самотек, да не подтолкнуть ли еще для верности, пусть впилится вон в тот дуб вместе с этим гадом. Но стало жалко кнорра.
— Ты с ним давно знаком? — спросил варанг у Дира.
— Не очень.
— Вместе путешествуете?
— Я-то один отправился, только холопа моего взял. Так не поверишь, прицепился он. Гостемил. Я, говорит, тоже на север еду. Я ему говорю — у меня времени нет, у меня важное дело в Новгороде. Он говорит — и у меня тоже. С ним лучше не спорить, проще. Холопа моего, заметь, совсем загонял путем — все ему не так, все требует улучшения и поправки. Порты заставлял стирать каждый вечер, а потом ныл, что плохо постирано.
* * *
На подходе к Новгороду человек в константинопольской одежде приблизился к самому носу судна и стал внимательно смотреть на приближающийся город. С виду все было так же, как три года назад, те же силуэты, те же общие черты, та же стена детинца, зачем-то построенная со стороны реки, кирпичные укрепления, та же, гордо именуемая Софией, деревянная церква с конусообразным верхом в детинце. И все-таки город изменился. Следовало походить по улицам, чтобы понять — как.
* * *
Бывший весьма низкого мнения о способностях своих новгородских коллег, зодчий вынужден был признаться самому себе, что за время его отсутствия город сильно похорошел. Каменных зданий не прибавилось, но деревянные, особенно те, что ближе к детинцу, изменились разительно — старые укреплялись и перестраивались на новый лад, новые строились с выдумкой, во многих можно было разглядеть инженерный расчет. Улицы стали ровнее, а четыре основные, расходящиеся от детинца лучами, оказались замощены по константинопольской методе. Сточные канавы улучшили и укрепили, перекрыв в нескольких местах сверху, как в Риме, грязи в городе поубавилось. Торг обнесли резной аркадой, не имевшей никакой практической цели кроме как приятствовать глазу. Визуальные красоты действуют на душу умиротворяющим образом. И действительно, в обмене покупателей и торговцев репликами чувствовалось какое-то новое, особое миролюбие. Впрочем, возможно, это всего лишь показалось зодчему. А ограда, несмотря на некоторое несомненное изящество, выкрашена оказалась пестро в несочетающиеся цвета.
Обновили также пристань, устроив в северной ее части подобие пирсов — помостов, поставленных перпендикулярно течению, между которыми могли заходить ладьи. А на окраине, на месте сгоревшего крога, закладывали самый настоящий фундамент — порасспрашивав строителей, зодчий выяснил, что здесь будет стоять каменная церква. Но больше всего порадовала зодчего конструкция, назначения которой он сперва не понял. Незаконченный каркас неподалеку от пристани выдавался частично в реку, вздымаясь над гладью, а внешние его опоры уходили в воду и, очевидно, как-то там прикреплялись ко дну. Не может быть, подумал зодчий. Мост через Волхов? Наведя справки тут же, он убедился, что — да, действительно, вздыбленный каркас являлся первой секцией будущего моста. На противоположной же стороне, дабы мост не зря стоял, строился Новый Торг. Ай да князь, подумал зодчий. Никакой особенной пользы от моста через Волхов нет — город на одном берегу весь стоит. А Новый Торг — и вовсе глупо, чем плох старый? А все-таки приятно. И глазу, и душе. А приятствие — чем не польза? А каменные здания… Обогрев в этих краях зимой — дров не напасешься. Да и камни тесать — не деревья рубить. А кирпич — обжигать надо. А мрамор здесь не водится.
Отойдя от реки, он пошел прямо в понравившийся ему узкий переулок, напомнивший ему одну из улиц Рима, ведущих к Форуму.
Девчушка лет тринадцати вынырнула неизвестно откуда и, преградив ему путь, сказала скороговоркой:
— Приветствую тебя. Хвелаш желаешь совсем недорого за углом?
— Что такое хвелаш? — удивился зодчий.
— Это когда тебя за хвой одной рукой беру, а сверху…
— Понял, — сказал зодчий. — Не желаю.
— Недорого.
— Не желаю. Родители наличествуют?
— А?
— Родители есть у тебя?
— Есть.
— А ежели я тебя к ним отведу, что они сделают?
— Кому?
— С тобой не сговоришь. И долго ты так хвелашишь?
— Нет. Сегодня я поздно выбралась. Обычно я раньше выбираюсь. Можно, конечно, и не только хвелаш, но это дороже.
Зодчий поморщился.
— И много ты в день нарабатываешь хвелашем и тем, что дороже?
— Много ты знать хочешь. Пойдем за угол, там видно будет.
