— Милорд, — в тон ему ответил Гедер. — Не хочу показаться назойливым, но когда я проснулся утром… после вчерашнего…
— Короче.
— У меня была книга, сэр.
Сэр Алан Клинн утомленно прикрыл красивые глаза.
— Я думал, мы с этим покончили.
— Вот как? Значит, про книгу все известно? Я ее показывал?
Капитан, открыв глаза, из-под длинных ресниц окинул взглядом спешно сворачиваемый лагерь, и Гедер почувствовал себя докучливым юнцом перед усталым учителем.
— Умозрительный трактат — а, Паллиако? Трактат?
— Я упражнялся в переводе, — солгал Гедер, устыдившись былого рвения. — Ради практики.
— Что ж, признаться в пороке — тоже храбрость. И решение уничтожить книгу было выше всяких похвал.
Сердце Гедера глухо стукнуло в ребра.
— Уничтожить, сэр?
Алан взглянул на него с удивлением — то ли искренним, то ли наигранным.
— Мы ее сожгли ночью, — бросил он. — Вдвоем. Когда я дотащил тебя до палатки. Память слаба?
Гедер не знал, верить или нет: события ночи слились в сплошной туман, он мало что помнил. Неужели его напоили так, что он отрекся от своих занятий и позволил сжечь книгу? Или сэр Алан Клинн, его командир, откровенно лжет? При всей абсурдности обоих предположений одно из них было правдой. И признать провал в памяти — значит прилюдно расписаться в собственном неумении пить и в очередной раз сделаться посмешищем отряда.
— Прошу прощения, сэр, — выговорил Гедер. — Должно быть, я перепутал. Теперь все ясно.
— Осторожнее в другой раз.
— Такого больше не случится.
Гедер отдал честь и, не дожидаясь ответа Клинна, направился прочь.
Серый мерин — лучшее, на что могла раскошелиться семья, — уже стоял наготове. Взобравшись в седло, Гедер дернул поводья, и мерин резко мотнул головой, удивленный злостью хозяина. Юноша тут же устыдился: животное-то не виновато! Он пообещал себе, что на привале скормит коню лишний кусок сахарного тростника — если привал когда-нибудь случится. Если этот треклятый поход не затянется до конца времен и второго пришествия драконов.
Армия свернула на широкую дорогу из драконьего нефрита и теперь двигалась размеренной поступью, сберегая силы для долгого пути. Гедер из чистого упорства и ярости восседал в седле прямо и гордо. Его унижали и прежде. И нынешний раз наверняка не последний. Однако сэр Алан Клинн сжег его книгу!.. И в лучах утреннего солнца, прогнавшего ночной холод и тронувшего золотым светом осенние листья, Гедер понял, что уже дал обет мщения. В тот самый миг, когда стоял лицом к лицу с новым — смертельным — врагом.
«Такого больше не случится», — сказал он тогда.
Китрин бель-Саркур, сирота на попечении Медеанского банка
Китрин помнила о родителях одно — как ей принесли весть об их смерти. Из более ранних дней теснились в памяти лишь обрывки, словно призраки живых людей: отец — теплые ладони, обнимающие ее под дождем, и запах табака, мать — вкус хлеба с медом и тонкая изящная рука циннийки, касающаяся колена Китрин. Память не сохранила ни лиц, ни голосов — только боль потери.
Китрин тогда было четыре года. За чаем в бело-лиловой детской она играла с куклой-тралгуткой из бурой мешковины, набитой сушеными бобами, как вдруг вошла няня. Китрин так и не успела расправить тралгутке уши. Бледная больше обычного, няня объявила, что господин и госпожа погибли от чумы и девочке пора готовиться в дорогу. Теперь она будет жить в другом месте.
Китрин ничего не поняла — подумаешь, смерть! Все равно что не получить красивую ленточку или лишиться сладкого: стоит заплакать погромче — и ей уступят. Поэтому она не столько горевала, сколько обижалась на то, что привычный уклад должен смениться.
И лишь на новом месте, в сумрачных комнатах под самой крышей банка, она поняла, что ни крики, ни слезы не помогут: родители не придут. Умерших слезами не проймешь.
— Тебе-то что за дело? — беспечно отмахнулся Безель.
Небрежно откинувшийся на побитые деревянные ступени, он выглядел живописнее некуда. Как обычно. Ему двадцать один, он старше Китрин на четыре года; черные волнистые волосы обрамляют широкое лицо, которое так красит улыбка, и хотя в плечах он широк, как простой работяга, ладони у него мягкие. Рубаха, выкрашенная в цвета банка — красный и коричневый, — несказанно ему идет, на зависть Китрин, одетой в те же цвета. У него полдесятка любовниц, Китрин тайно ревнует его к каждой.
Сидя на деревянной скамье над Арочной площадью, они смотрели вниз на суетливую толпу в базарный день. На площади теснились сотни торговых палаток с яркими навесами, стены окружающих домов щетинились тонкими жердями, как дряхлые деревья — молодой порослью. Справа изгибался у пристани главный канал Ванайев, по зеленой воде которого сновали узкие лодки и баржи. Рынок гудел голосами рыботорговцев, зеленщиков и мясников, расхваливающих товар последних летних дней.
Среди толпы первокровных и черно-чешуйчатых тимзинов то и дело мелькали тонкие и бледные цинны, широколобые тралгуты с подвижными, как у собак, ушами и двигающиеся вразвалку йеммуты. Однажды Китрин даже видела утопленца — он глядел на нее из канала, не отводя печальных черных глаз.
— Не понимаю, с чего вдруг банку поддерживать Антейскую империю, — сказала она.
— А мы ее и не поддерживаем, — ответил Безель.
— Это герцога мы не поддерживаем. А на носу война.
Безель засмеялся своим лучшим в мире смехом, и Китрин было обиделась, однако тут же его простила, лишь только он коснулся ее руки.
— Здесь просто разыгрывают пьесу, как в театре, — объяснил Безель. — Главные заправилы сойдутся на поле за городом, помашут дубинками и мечами, потопчут пыль ради приличия, а потом мы впустим антейцев в город и дадим поуправлять нами год-другой.
— А наш герцог…
— В изгнании. Может, и в тюрьме, но скорее в изгнании. Да чему удивляться? Небось в Астерилхолде какой-нибудь местный герцог женился на гилейской баронессе, и король Симеон решил, что в противовес надо бы учинить что-нибудь в Вольноградье. И нашел причину объявить Ванайям войну.
Китрин сдвинула брови — Безель явно веселился, его ничего не трогало. Наверняка он считает ее опасения наивными, а то и глупыми. Она решила не сдаваться.
— Я много читала про войны. Учитель истории рассказывает совсем не так.
— Может, настоящие войны и другие, — пожал плечами Безель. — Если Антея вдруг пойдет на Биранкур или Кешет, ни за что не поручусь. А здесь — не волнуйся, пташка. Все схлынет, как весенняя гроза.
Женский голос окликнул Безеля — внизу стояла купеческая дочка в темно-коричневом корсаже и длинных юбках из небеленого льна. Безель поднялся, его глаза заблестели.
— Работа зовет. А ты беги домой, пока старуха Кэм не разволновалась. И можешь мне поверить: магистр Иманиэль знает, что делает. Опыта у него больше, чем у любого из нас, он своего не упустит.
