(далее приводился список шестнадцати преступлений, приписываемых «Четверке»)
Боже, храни короля».
Дни напролет у досок с объявлением толпились люди, не веря своим глазам, всматриваясь в головокружительную цифру.
Это объявление отличалось от привычных лондонцам, поскольку в нем не было ни описания разыскиваемых, ни фотографий, по которым их можно было бы опознать, ни шаблонного «был одет в темно-синий шерстяной костюм, матерчатое кепи и клетчатый галстук», на основании чего бдительный горожанин мог бы присматриваться к прохожим.
Разыскать нужно было четырех человек, которых никто никогда не видел! Что это, как не погоня за призраками, блуждание в потемках в надежде увидеть неясную тень?
Суперинтендант сыскной полиции Фалмут, человек очень прямой (однажды он отличился тем, что в весьма бесцеремонной форме, но очень доходчиво объяснил одной особе королевской крови, что не имеет глаз на затылке), прямо высказал комиссару столичной полиции, что он думает об этом деле.
– Невозможно поймать человека, если ты понятия не имеешь, кого или что нужно искать. Кто знает, может, это женщины. Они могут быть китайцами или неграми, высокими или низкими, они могут… Да что тут говорить, если мы даже не знаем, кто они по национальности! Они ведь чуть ли не в каждой стране мира накуролесили. Французами они быть не могут, потому что совершили убийство в Париже, янки тоже: судья Андерсон – их рук дело.
– Почерк? – комиссар приподнял пачку писем, которые держал в руке.
– Латинский, но это может быть подделка. А если и не подделка? Нет никакой разницы между почерком француза, испанца, португальца, итальянца, южноамериканца или креола… И, как я уже сказал, почерк можно подделать, и, скорее всего, так оно и есть.
– Что вы уже предприняли? – поинтересовался глава столичной полиции.
– Сгребли всех подозрительных из тех, кого знаем. Перетрясли Маленькую Италию, Блумсбери прошерстили, прошлись по Сохо и по всем колониям. Вчера вечером устроили облаву в Нанхэде, там живет много армян, но…
Сыщик вздохнул, всем своим видом выражая отчаяние.
– С таким же успехом, – продолжил он, – можно найти их в какой-нибудь дорогой гостинице, если, конечно, они настолько глупы, что будут держаться вместе. Да только можно не сомневаться, они сидят каждый в своей норе и встречаются раз-два в день в самом неожиданном месте.
Он замолчал и побарабанил пальцами по большому письменному столу, за которым они сидели.
– Мы привлекли и Де Курвиля, – добавил Фалмут. – Он потерся среди соховских, и, что важнее, повидался со своим человечком, который с ними якшается… Это не их люди, я ручаюсь… По крайней мере, он ручается, и я ему верю…
Его начальник досадливо покачал головой.
– На Даунинг-стрит[14] заваривается серьезная каша, – сказал он. – Никто не знает, чего ожидать.
Мистер Фалмут встал и, вздохнув, поправил фуражку.
– Нас ждут веселые деньки… Хотя я так не думаю, – парадоксально изрек он.
– А что думают люди? – спросил комиссар.
– Вы газеты видели?
По тому, как он пожал плечами, было видно, насколько невысокого мнения был комиссар столичной полиции об английской прессе.
– Газеты! Кто, скажите на милость, обращает хоть какое-то внимание на то, что пишут в газетах? – с раздражением произнес он.
– Я например, – спокойно ответил сыщик. – В газетах чаще всего пишут то, что хотят увидеть люди. Мне кажется, что идея ведения газеты в общих чертах к тому и сводится, чтобы человек, прочитав ее, сказал: «Хорошо сказано… Это как раз то, о чем я толкую».
– Ну, а на улицах… Вы знаете, что люди говорят?
Фалмут кивнул.
– Только сегодня вечером я в парке разговаривал с одним человеком. Вполне приличного вида господин, я бы даже сказал, интеллигент. «Что вы думаете об этом деле с “Четверкой благочестивых”?» – спросил я его. «Странное дело, – ответил он. – А вы как думаете, есть в этом что-то?» И это все, что говорят об этом люди, – поморщившись, подытожил офицер полиции.
Если в Скотленд-Ярде царило уныние, то Флит-стрит[15] пребывала в радостном возбуждении. Была получена великолепная новость, новость, которой могли быть отданы развороты газет, новость, о которой могли трубить передовицы, новость, которую можно было помещать на плакатах, представлять в виде иллюстраций и диаграмм или освещать статистическими выкладками.
«Дело рук мафии?» – шумно вопрошала «Комет» и далее всеми силами доказывала, что именно так.
«Ивнинг уорлд», чья редакторская мысль любовно сохранила воспоминания о шестидесятых годах, тихо предполагала вендетту и приводила в пример «Корсиканских братьев».
«Мегафон», похоже, утратила интерес ко всему, кроме «Четырех благочестивых», и забивала целые страницы рассказами об их жутких злодеяниях. Из старых запыленных подборок газета эксгумировала подробности всех убийств, совершенных как в Старом Свете, так и в Америке, напечатала фотографии и обстоятельные жизнеописания всех жертв, тем самым – вовсе не собираясь оправдывать «Четверку» – честно и непредвзято показав, какого сорта людьми они были.
К шквалу писем, обрушившемуся на редакцию, «Мегафон» отнесся очень осторожно, поскольку газета, имеющая клеймо «желтой», как правило, проявляет больше осмотрительности, чем ее более серьезные конкуренты. В газетном мире мало кто обращает внимание на скучную ложь, но интересное преувеличение может вызвать бурю негодования со стороны обделенного воображением соперника.
А количество писем о «Четверых благочестивых» тем временем росло с каждым днем, ибо вдруг, словно по волшебству, каждый внештатный корреспондент, каждый грамотный джентльмен, зарабатывающий пером, каждый, кто умел писать, неожиданно открыл, что всю жизнь был близко знаком с «Четверкой».
«Когда я жил в Италии, – писал автор “Заходите снова” (издательство “Hackworth Press”, 6 шиллингов; состояние почти идеальное – фаррингдонская книжная лавка, 2 пенса), – помню, мне рассказали одну историю об этих палачах…»
