Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 40
Я уже привыкла принимать свой быстрый ум как данность. Вести бесконечные беседы с самой собой. Обладать бездонным источником юмора и инструментом анализа, который всегда спасал меня от скуки и неловкости. Я всегда могла положиться на остроту и живость своего ума как на лучшего друга. Но теперь разум внезапно меня подвел: будто мстя мне за пустое воодушевление, будто смеясь над моими безрассудными планами. Он больше не находил ничего увлекательного или хотя бы стоящего вокруг. Он вдруг оказался неспособен концентрироваться на чем-либо, кроме мыслей о смерти: если я все равно умру, разве имеет смысл что бы то ни было? Жизнь коротка и бессмысленна, так зачем жить? Я чувствовала себя совершенно измотанной и едва выползала из кровати по утрам. Я даже ходить стала раза в два медленнее. Я носила одну и ту же одежду, поскольку выбрать что-то новое требовало слишком больших усилий. Я стала бояться разговаривать с людьми, избегала друзей, когда только возможно. Утра и вечера я проводила в школьной библиотеке, неподвижная, с омертвевшим сердцем и мозгом вязким, как глина.
Едва проснувшись, я чувствовала себя уставшей – раньше я такого не испытывала почти никогда, равно как не бывало скуки и безразличия. За ними следовали серые, бледные мысли о смерти и разложении, о том, что всё в конце концов гибнет и лучше умереть сейчас, чем терпеть боль в ожидании. Я устало слонялась по местному кладбищу, размышляя, как долго прожил каждый из усопших. Сидя на могильной плите, сочиняла длинные мрачные стихи, чувствуя, что мой ум, мое тело уже гниют. Периоды полного опустошения сменялись днями ужасного беспокойства и возбуждения. Несколько недель подряд я пила перед школой водку с апельсиновым соком и постоянно думала о самоубийстве. Тогда я проявила свою уникальную способность держать форму. Мне удавалось так хорошо изображать то, чего я не чувствовала, что почти никто не заметил произошедшей со мной перемены. Ничего не заметила даже моя родная семья! Два друга были обеспокоены, но я взяла с них клятву молчать. Заметил лишь один из учителей, и еще мама друга спросила, что со мной не так. Я уверенно врала: все в порядке, спасибо за беспокойство.
Ума не приложу, как мне удавалось производить нормальное впечатление в школе. Разве что люди настолько погружены в собственные проблемы, что редко обращают внимание на отчаянные попытки других спрятать свою боль. А я прилагала массу усилий, чтобы никто ничего не замечал. Я понимала, что со мной что-то не так, но не могла уразуметь, что именно. Меня приучили держать свои проблемы при себе, и я с этим неплохо справлялась. Как писал Хуго Вольф: «Я порой выгляжу веселым и в хорошем расположении духа, рассуждаю вполне последовательно, и кажется, что я совершенно в ладу с самим собой. Но душа моя при этом спит мертвенным сном, а сердце истекает кровью от тысячи ран».
Было невозможно избежать душевных ран: я совершенно не в состоянии была заметить, что происходит вокруг, мысли мне не подчинялись абсолютно, я была так подавлена, что хотела только умереть. И все это происходило за несколько месяцев до того, как раны хотя бы начали заживать. Оглядываясь назад, я поражаюсь, что выжила (и выжила одна) и что в школьные годы жизнь была так запутана, а смерть так близка. Я быстро повзрослела за эти месяцы, как взрослеют люди, теряя себя, вдали от безопасности, бок о бок со смертью.
Школа жизни
Мне было восемнадцать, когда я с неохотой приступила к учебе в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Не туда я стремилась. Многие годы я хранила в маленькой шкатулке позолоченный значок Чикагского университета, подаренный отцом. Два конца булавки соединяла изящная золотая цепочка, которая казалась мне верхом изящества. Я мечтала заслужить право носить ее. В Чикагском университете меня привлекала его бунтарская репутация, а также то, что его окончили и отец, и дед. Но его мы не могли себе позволить. Выходки отца стоили ему работы в Rand. Потому, пока друзья отправлялись в Гарвард, Стэнфорд и Йель, мне пришлось довольствоваться Калифорнийским университетом. Я была горько разочарована. Мне так хотелось уехать из штата, стать независимой, учиться в каком-нибудь небольшом университете! Но спустя годы я поняла, что Калифорнийский университет оказался для меня идеальным местом. Он дал мне блестящее образование и возможность вести независимые исследования, а также свободу для моего бурного нрава, которую могут позволить себе только крупные университеты. Но альма-матер не могла защитить меня от страшной тревоги и душевной боли.
Многие вспоминают студенчество как лучшие годы своей жизни. Для меня это непостижимо. Университетские годы стали для меня временем изнуряющей борьбы с собой, кошмарных приступов тоски, которые длились неделями и даже месяцами. Но также и временем страстей, воодушевления, трудной, но благодарной работы. У перепадов настроения и энергии была и притягательная сторона, которую я испытала в старших классах. На подъеме мой мозг фонтанировал идеями и я была уверена, что мне хватит сил воплотить каждую из них. Я моментально забывала о своем консервативном воспитании, носила юбки покороче, декольте поглубже, и без оглядки наслаждалась бурлящей юностью. Во всем в моей жизни был избыток. Вместо одной симфонии Бетховена я покупала девять, записывалась на семь курсов вместо пяти, вместо двух билетов на концерт брала десять.
Как-то на первом курсе, прогуливаясь по университетскому ботсаду, я обратила внимание на ручеек среди камней. Он живо напомнил мне сцену из «Королевских идиллий» Теннисона, что-то о Леди Озера. Эта мысль захватила меня, и я тут же побежала в книжную лавку, чтобы купить эту книгу. Я ушла из лавки, нагруженная двумя десятками томов. Одни из них действительно имели отношение к стихам Теннисона, но связь с ними других было довольно трудно проследить: «Смерть Артура» Мэлори, «Король былого и грядущего» Теренса Уайта, «Золотая ветвь» Фрэзера, «Кельтское королевство», «Письма Элоизы к Абеляру», книги Юнга, Роберта Грейвса, сказания о Тристане и Изольде, антология мифов о сотворении мира, сборник шотландских сказок. В тот момент я очень четко видела связь между этими книгами. Более того, мне казалось, что все вместе они содержат важную разгадку какой-то тайны вселенной, которую мой ум пытался постичь. Рыцарская трагедия, казалось, объясняла всю суть человеческой природы: страсти, предательства, насилие, красоту, надежды. Мой разум был убежден, что вот-вот постигнет абсолютную истину. Неудивительно, что все покупки казались мне совершенно необходимыми. Но в прозаичном реальном мире я не могла позволить себе роскошь импульсивных покупок. Я работала по двадцать-тридцать часов в неделю, чтобы оплатить учебу, и свободных денег у меня почти не оставалось. К сожалению, розовые квитанции из банка о задолженности всегда приходили в те периоды, когда после недель восторженности приходила депрессия.
Так же, как и в выпускном классе школы, учеба в эти головокружительные периоды давалась мне очень легко. Экзамены, лабораторные работы и курсовые казались удивительно простыми. Я увлекалась всевозможными политическими и общественными проектами – от антивоенных собраний до акций против убийства черепах в косметической индустрии. Однажды я пикетировала магазин косметики с самодельным плакатом в руках. На нем были кое-как изображены морские черепахи на песке, озаренные лунным светом, и красовалась крупная надпись: «Ради вашей кожи они остались без своей».
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 40
