Попивая чай с мятным пряником, Колчанов немногословно отвечал Елизавете Григорьевне:
— Мама? Ничего… Нет, всю блокаду тут… Ну, дистрофия, конечно, но выжила… Ага, работает на Металлическом… юрисконсульт… Сестра? Ничего… в сберкассе контролером…
В разгар чаепития приезжал с работы Георгий Семенович. Высокий, худощавый, в хорошо сшитом костюме, непременно в белой сорочке с галстуком, быстрой походкой входил в столовую.
— А, морская пехота! — Он крепко пожимал Колчанову руку. — Садись, чего ты тянешься? Я не воинский начальник. Ну, как на Балтике?
— На Балтике порядок, — почтительно отвечал Колчанов.
Он чувствовал себя стесненно во флотской суконке с темными пятнами на месте споротых погончиков и потертых брюках с широченными клешами. Ему хотелось быть похожим на Белоусова.
Валя уводила Колчанова в свою комнату. Тут, у шкафа, набитого книгами, они проводили жизнерадостные минуты. Герой Беллерофонт, верхом на крылатом коньке Пегасе, метал убийственные стрелы в чудовище Химеру. Ну что ж, Колчанов ничего не имел против того, что мускулистые герои пронзали и давили зловредных гадов, коих в Древней Греции было, согласно мифам, не меньше, чем в наше, тоже, конечно, героическое время. Очередной замечательный миф замирал у Вали на устах — на розовых губках, которые Колчанов принимался целовать. От объятий и поцелуев у Вали кружилась голова, да и у него тоже — но был предел, дальше которого он не смел идти. Валя отводила его руки, несколько минут они сидели рядышком на кушетке, остывая, переводя дыхание.
Зима шла снежная, но теперь вновь появившиеся дворники сгребали сугробы к обочинам тротуаров. В выходные дни, если не мела метель, Колчанов с Валей ходили на лыжах по Неве.
Тот февральский воскресный день выдался на редкость погожим. Уплыли осточертевшие тучи, открыв скромную голубизну северного неба. Было тихо, безветренно. На той стороне Невы радовался выглянувшему солнцу купол Исаакия.
Валя и Колчанов спустились на лед возле сфинксов, стороживших Академию художеств, и побежали по току реки в сторону моста лейтенанта Шмидта. Снег был примятый долгой зимой, слежавшийся, лыжи то и дело разъезжались по голому неровному льду. Валя бежала быстро на легких своих ногах. Колчанов приотстал. В довоенные годы он был хорошим лыжником, да и теперь, конечно, но — без пальцев ноги отталкивались не с той уже силой.
Слева его обгоняли несколько лыжников, тоже, как и он, в черных флотских бушлатах, но с курсантскими шевронами на рукавах. Один из них повернул лицо, очень знакомое, черноглазое, усмешливое, — да это же Мишка Гольдберг! Колчанов махнул ему палкой. Гольдберг вмиг подъехал, они обнялись, тыча друг другу в спину кулаками с зажатыми палками. Ах ты ж, сколько не виделись, с самого начала сорок четвертого, когда курсантов стали отзывать с флота в училища, — ну да, бригада готовилась к десантам, а курсачи поехали доучиваться. Гляди-ка, четыре «галочки» у Гольдберга, — значит, на последнем курсе уже?
— Да, да, кончаю, — подтвердил тот. — От наук в мозгах мозоли, надоело, в лейтенанты хочу! А ты как, брат?
Расцепив лыжи, громко переговариваясь, побежали рядом. Валя стояла, поджидая, под мостом — очень заметна была на невском льду ее красная вязаная шапочка, ее ладная фигурка, обтянутая синим лыжным костюмом.
Подъехали. Колчанов познакомил ее с Гольдбергом. Дальше двинулись втроем. Гольдберг с горячностью убеждал Валю приходить в Дзержинку на танцы — каждую субботу у них танцы под радиолу. Анекдот на бегу рассказал, сам же и похохатывая, — как обучали еврея прыгать с парашютом, мол, дерните это кольцо, а если парашют не раскроется, то вот это, второе, а внизу, на земле, вас встретит товарищ Семенов. Вот прыгнул еврей, дернул кольцо — не раскрылся парашют. Дернул второе — тоже не раскрывается. Он летит и думает: хорошенькое будет дело, если еще и товарищ Семенов меня не встретит.
Бежали мимо причала, что под памятником Крузенштерну. Тут стояли-зимовали буксирные пароходы, два старых тральщика. На юте одного из тральцов шла потеха: матросы возились с медведем, не то танцевали с ним в обнимку, не то боролись. Медведь был, конечно, ручной. Раскачиваясь, он топтался по палубе, под хохот матросов отстранял лапой весельчака, губки бантиком, пытавшегося надеть ему на голову шапку.
— На тральщике! — крикнул со льда Гольдберг. — Откуда медведь? Сколько ему лет?
— Молодой! — ответили матросы. — Тебе как раз в сыновья годится.
Тут медведь спрыгнул с невысокого борта на лед, поднялся на задние лапы перед лыжниками и, ворочая головой, стал сосать лапу.
— Минька сладкого просит! — крикнули с тральца. — Он сладкое обожает!
— Ах ты, сластена! — засмеялась Валя и рукой в пестрой варежке опасливо потрогала косматую медвежью шубу. — Жалко, нет ничего.
— Почему это нет? — Гольдберг рылся в кармане бушлата. — Где-то были у меня… А, вот!
Он поднес медведю на ладони кусочек сахара. Мигом его слизнув, медведь опять засосал лапу — просил еще. У Гольдберга и второй кусочек сахару завалялся. Минька с хрустом съел и второй, но было ему, конечно, мало. Он легонько зарычал: давай еще!
— Нету больше, Потапыч! — весело сказал Гольдберг. — Все! Курсантская жизнь не слаще твоей. Пошли, ребята.
Он тронулся, но не успел и двух шагов сделать. С неожиданной ловкостью медведь сцапал его за штанину и зарычал громче, обнажив желтые клыки. Вот же, черт мохнатый, привязался! Клыки-то подпилены, а когти — будь здоров! Гольдберг вырвался рывком и, крикнув: «Бежим в разные стороны!», с силой оттолкнулся и понесся. Покатили и Валя с Колчановым.
Бежать было трудно. Одно дело — без пальцев все же, а другое — лед был неровный, торосистый, тут гляди в оба. Колчанов бежал на середину невской шири и слышал за собой топот и сопение. Мишка, что ли, догоняет? Обернулся — точно Мишка, только не Гольдберг! Скачками гнался за ним медведь. Да быстро как! Словно мохнатый шар катился. Колчанов поднажал, но не получилось уйти от погони.
Медведь ухватился цепкими когтями за бушлат и стоял, ждал, глазки злые — давай ему сахар. От медвежьей настойчивости у Колчанова заболел живот. Он беспомощно озирался. Гольдберг и Валя, увидев нехорошее его положение, катили к нему. Медведь, рыча, стал теребить грудь колчановского бушлата. Отскочила и покатилась по льду латунная пуговица.
— Да отвяжись, дурак, — бормотал Колчанов, добавляя и другие слова.
— Эй, эй, Минька!
С громкими криками бежали матросы с тральщика.
— Ребята, помогите! — тоненьким голосом крикнула им Валя, она была очень испугана. — Скорей!
— Минька, а ну назад! Кому говорят?!
Матросы, подбежав, стали отдирать мохнатого сластену от Колчанова.
— Что вы его распустили? — сердито сказал Колчанов, подобрав оторванную пуговицу. — Вон какие когти.
— Извиняйте! — Матросы уводили недовольного медведя, отшучивались. — Минька у нас несознательный. Мы его на губу посодим.
