— Увы, вы все неправильно поняли. — Слова Луазо произносил одни, но глаза его говорили совсем обратное. Он пристально посмотрел на меня. — Остановимся пока на этом, но…
— Просто оставьте все как есть, — оборвал его я. — Вы скажете вашим парням, чтобы нацепили кепки со свинцовой подкладкой, а я надену спасательный жилет.
Луазо позволил себе максимально возможное дружелюбное выражение лица.
— Не знаю, каким боком вы имеете отношение к клинике месье Датта, но пока я этого не узнаю, глаз с вас не спущу. Это дело политическое, так пусть политический департамент и запрашивает информацию. Нам с вами незачем вцепляться друг другу в глотку, согласны?
— Согласен.
— В ближайшие дни с вами могут связаться люди, заявляющие, что работают на меня. Не верьте. Если захотите что-то узнать, обращайтесь прямиком ко мне лично. Мой номер 22–22. Если не застанете меня, то в конторе будут знать, где меня найти. Просто скажите оператору: «Улыбка — это еще не смех».
— Ладно. — Французы по-прежнему используют эти идиотские кодовые фразы, которые невозможно воспроизвести, если вас прослушивают.
— И последнее, — продолжил Луазо. — Как вижу, никакой совет, даже самый добрый, не находит в вас отклика, так что позволю себе добавить вот что: если вы сцепитесь с этими людьми и окажетесь победителем… — он посмотрел на меня, желая убедиться, что я слушаю, — …то я лично гарантирую, что вы отправитесь на нары лет на пять.
— По какому обвинению?
— За доставление старшему инспектору Луазо проблем, выходящих за рамки его служебных обязанностей.
— А вам не кажется, что таким образом вы несколько превысите свои полномочия? — поинтересовался я, пытаясь создать впечатление, что у меня тоже имеются влиятельные друзья.
— Конечно, превышу, — улыбнулся Луазо. — Я занял свой нынешний пост как раз благодаря тому, что всегда процентов на десять превышал свои полномочия.
Он поднял и опустил телефонную трубку, в соседней комнате послышался звонок. Должно быть, это был заранее оговоренный сигнал, потому что его помощник появился почти мгновенно. Луазо кивнул, давая понять, что разговор окончен.
— До свидания. Было приятно снова повидаться.
— Снова?
— Конференция НАТО по подделке грузовых деклараций, Бонн, апрель 1956-го. Если мне не изменяет память, вы представляли БАОР.
— Вы говорите какими-то бесконечными загадками. Я никогда не был в Бонне.
— Ушлый вы тип, — хмыкнул Луазо. — Еще минут десять, и вы бы убедили меня, что меня самого там никогда не было.
Он повернулся к помощнику, ожидавшему в дверях, чтобы проводить меня к выходу.
— Когда он уйдет, не забудь пересчитать огнетушители. И ни при каких обстоятельствах не пожимай ему руку — можешь неожиданно оказаться на улице Фобур-Сен-Оноре.
Помощник Луазо проводил меня на выход. Веснушчатый юноша в очках с металлической круглой оправой.
— До свидания, — попрощался я, коротко улыбнувшись. Парень посмотрел сквозь меня, кивнув дежурному полицейскому, поправлявшему автомат на плече. Отказавшись от идеи «сердечного соглашения», я зашагал в направлении Фобур-Сен-Оноре, высматривая такси. Из-под решеток на дороге доносился звук проходящего поезда метро, заглушаемый четырьмя сидящими кучкой бомжами, греющимися в исходящих из метро теплых воздушных потоках. Один из них полупроснулся, видимо, приснилось что-то плохое. Зевнув, он что-то пробормотал.
На углу стоял припаркованный «ягуар». Едва я свернул за угол, фары машины зажгись и она двинулась ко мне. Я отошел подальше в сторонку, когда дверца распахнулась.
— Запрыгивайте, — раздался женский голос.
— Не сейчас, — ответил я.
Глава 6
Марии Шове было тридцать два года. Она отлично выглядела, сохранив мягкость, фигуру, сексуальный оптимизм, уважение к мужскому уму и домашность. А утратила подруг детства, застенчивость, свои литературные чаяния, одержимость шмотками и мужа. Довольно честный обмен, как она считала. Время дало ей куда больше независимости. Она оглядела художественную галерею и не обнаружила ни одного человека, которого хотела бы снова видеть. Но при всем при этом здесь были ее люди: те, кого она знала еще с ранней юности, люди, разделявшие ее вкусы в книгах, спорте, кино и путешествиях. Теперь она уже не хотела слышать их мнение о том, что ей нравилось, и не больно-то хотела знать их мнение о том, что ей не нравилось. Картины здесь были чудовищными, в них не было даже детской избыточности. Они были старыми, тусклыми и печальными. Мария ненавидела слишком реалистичные вещи. Старение было реальностью. И чем старше вещи, тем они реальнее, и хотя она не боялась старости, вовсе не жаждала торопиться в этом направлении.
Мария понадеялась, что Луазо не будет слишком груб с тем англичанином, которого увел с собой. Лет десять назад она бы высказала Луазо что-нибудь, но теперь она научилась сдержанности, а в Париже сдержанность становилась все больше и больше насущной проблемой. Как и насилие, кстати говоря. Мария сосредоточилась на том, что ей говорил художник.
— …взаимодействие между человеческим духом и материальным миром, которым человек себя окружает…
Мария ощутила легкий приступ клаустрофобии. А еще у нее разболелась голова. Следовало бы принять таблетку аспирина, но она не стала, хотя знала, что лекарство снимет боль. Когда в детстве она жаловалась на боль, мать говорила, что в жизни женщины боль присутствует постоянно. Именно это и означает быть женщиной, испытывать боль изо дня в день. Мать находила в этой констатации некое стоическое удовольствие, но подобная перспектива в детстве приводила Марию в ужас. И по-прежнему пугала, и она была твердо намерена с этим бороться. Поэтому игнорировала любую боль, словно признание боли было равносильно признанию ее женской слабости. Так что она не станет принимать аспирин.
Мария подумала о своем десятилетнем сыне. Он жил с ее матерью во Фландрии. Не очень полезно для ребенка проводить много времени со стариками. Но это всего лишь временная мера, однако все то время, что он был там, Мария ощущала себя немного виноватой, когда ходила куда-то на ужин или в кино, или даже такими вот вечерами, как сегодня.
— Посмотрите на картину у дверей, — сказал художник. — «Холокост камо грядеши». Вы видите стервятника, который представляет собой эфемерный и…
Марии он надоел до смерти. Смешной дурак. Она решила, что пора уходить. Толпа стала менее подвижной, и Мария еще сильнее ощутила клаустрофобию, как среди неподвижно стоящих людей в вагоне метро. Она посмотрела в обрюзгшее лицо собеседника, в его глаза, жаждущие признания этой толпы людей, способных восхищаться лишь собой.
— Мне пора, — сказала она. — Уверена, выставка будет иметь грандиозный успех.
— Подождите секунду, — окликнул он, но Мария улучила просвет в толчее для своего бегства и выскользнула через запасный выход, прошла через двор и оказалась на улице. Он за ней не пошел. Наверняка уже положил глаз на другую женщину, которая могла бы заинтересоваться искусством на ближайшую пару недель.
