Книга Верка - Анатолий Изотов

И вот взору молодых людей открылась первая галерея, теряющаяся в тусклом свете, отчего она показалась Верке бесконечной. По всей обозримой длине галереи стояли гигантские, в два человеческих роста, бочки. Слева от них проходила узкая дорожка. Воздух был сухим и насыщенным уже известным запахом и казался ватным от тишины, царившей в подземелье. Голос Ксении, продолжавшей свой рассказ, приобрел в этой тишине особую мелодичность.

– Вот это и есть те самые сосуды, в которых проходит первый жизненный цикл нашего вина, – пояснила она, показывая на бочки. – Да, ребятки, вино живет, я это чувствую и здесь, – она похлопала по дубовому боку бочки, – и там, наверху, когда рассматриваю его под микроскопом. Лучшая партия вин из прошлогоднего урожая находится в третьей штольне, она ничем не отличается от этой. А здесь дозревает вино позапрошлого, дождливого лета, оно пойдет в основном на продажу. Несколько бочек содержат купажные вина, то есть приготовленные из одного и того же сорта винограда, собранного с разных плантаций. Бывает, смешиваются сорта совсем непохожие, скажем, белый виноград и черный – это на любителя, но иногда происходит чудо и купажное вино становится марочным. Правда, до второго цикла такие вина, как правило, не доживают. Вижу, Вера удивлена размером бочек?

– Мой дед делал бочки сам, куда меньшие, но это была очень трудная и кропотливая работа, а, глядя на этих гигантов, не могу представить, как можно подогнать для них доски, изогнуть и потом собрать! – выпалила изумленная Верка.

– Наши бочки штучные! На их изготовление пригоден только определенный дуб, у него должен быть ровненький ствол высотой не менее пяти метров, и в полном смысле не иметь ни сучка, ни задоринки. Растут такие дубы в рощах где-то под Рязанью. Их валят асы-лесорубы. Подготовленный комель не распиливается на доски, а расщепляется специальным топором на сегменты. И уже из сегментов собирается гигантский сосуд. Таким образом, бочка имеет необыкновенную прочность, потому что в сегментах, из которых она состоит, сохраняется естественно направленная структура древесных волокон. Так что твоему деду, Верочка, есть чему поучиться. Имеются в нашем подземелье кое-какие проблемы: в новых штольнях весной появляется водичка. Пока мы в них держим краткосрочные вина, но сырой климат здесь недопустим, поэтому ожидания высокого руководства на увеличение количества высококачественных вин с вводом новых хранилищ не оправдались. Теперь подойдем к хранилищу с контейнерами, то есть месту, в котором продолжается второй цикл созревания. По пути мне можно задавать вопросы.

Верка и Виктор не были готовы о чем-то спрашивать и шли молча.

– Вопросы появятся потом, – прокомментировала их молчание Ксения, – значит, я продолжаю свою лекцию. Бутылки с вином хранятся в лежачем положении. Для удобства обслуживания они помещаются в специальные металлические корзины. Эти корзины размещаются в наиболее тихих и спокойных местах и посещаются реже, чем бочки. Сегодня как раз «неприемный» день, поэтому посмотрите вот на эти двери и представьте, что за ними лежит не одна тысяча бутылок.

– А как же все это сохранилось во время войны? Ведь Крым не удалось отстоять, и здесь резвились немцы? – с грустью в голосе спросила Верка.

– Это особая страница в жизни коллекционных вин Массандры. Возможно, я смогу кое-что вспомнить, но позже… Предлагаю закончить осмотр нижней части производства и подняться наверх для реальной дегустации того, о чем вы столько услышали, но что было скрыто от ваших глаз, органов обоняния и осязания деревянными перегородками и каменными стенами. Все же вино делается не для обозрения!

Они вышли на улицу и снова оказались возле гранатового дерева. Глядя на него, Верка вспомнила о хорошей примете, связанной с ним, и спросила:

– Ксения, вы не могли бы рассказать про новое вино, которое отмечено посадкой этого граната?

– Я постараюсь представить вас Василию Мефодьевичу – это его детище, и он сам откроет вам тайну. Хотя на самом деле никакой тайны нет: Мефодьевич пришел к выводу, что Южный берег Крыма является лучшим местом на земле для мускатных виноградников, на их базе можно создавать сказочные вина, – и заразил своей идеей многих виноделов.

Дегустировали вина в уютном кабинете главного технолога. Каждый стаканчик вина Ксения преподносила как самый благодатный и неповторимый – и ее гостям, казалось, что так оно и есть на самом деле. Вскоре Веркины щеки разгорелись румянцем, глаза приобрели особый блеск, а сердце наполнилось благодарностью и светлой завистью к хрупкой красивой женщине, посвятившей свою жизнь такой интересной профессии. Виктор в дегустации вин участвовал символически, зато отведал коньяку и тоже ощущал прилив вдохновенья. Но они опробовали только один сорт вина, «Мадеру», правда, двадцать ее разновидностей – от той, что была заложена год назад, и той, которая пролежала в подвалах пятнадцать лет. Последнее обстоятельство снова вернуло Верку к вопросу о военном периоде «Массандры». Ксения вместо ответа показала на стол, на котором стояли графин с вином и несколько тарелок с закусками, и предложила перейти от дегустации к обеду. Тут обнаружилось, что все сильно проголодались, поэтому предложение было принято единогласно. В графине оказалась купажная «Мадера» трехлетней выдержки – пожалуй, самое вкусное вино, которое пробовала сегодня Верка. Она уже не сдерживала себя и пила и ела в полное удовольствие. Ксения пила наравне с ней и расспрашивала, откуда она родом, как попала в Крым, почему выбрала своей профессией виноделие и прочее. Верка отвечала правду, но в шутливой форме, мол, в десятом классе сбежала из дому, попала в плохую компанию и, чтобы с ней покончить, уехала к тете в Симферополь. Она больше говорила для Виктора, предчувствуя неизбежность более подробного разговора с ним на эту тему. Потом снова заговорили о вине, и Ксения как-то незаметно перешла от предвоенного периода к войне:

– Мое первое вино, прообраз «Мадеры», уже набирало силу, когда стало ясно, что Крым не удержать.

Появилось навязчивое слово «эвакуация», все только и думали о ней, но долгое время никто не хотел в это верить. Однако спрятаться от суровой правды не удалось: однажды на заводе появились люди в военной форме. В тот же день директор собрал совещание и объявил о том, что наиболее ценные коллекции вин будут вывезены в тыл, а подвалы – взорваны. Слово взял майор. Он просто констатировал: отныне все мы мобилизованы на выполнение государственной и военной задачи. Я была назначена ответственной за эвакуацию коллекции, а главный инженер – за обеспечение доступа минерам. Все остальные нам помогали. Мне пришлось срочно осваивать профессии завхоза, конструктора, дипломата, надзирателя, писаря, такелажника и бог знает кого. Я училась просить, уговаривать, убеждать, драться и даже материться. Ведь мне надо было самой разработать конструкцию специальных ящиков для упаковки контейнеров с бутылками, найти мастеров, организовать поиск досок, гвоздей, инструментов и приспособлений по изготовлению тары и ее заполнению. Потом требовалось осмыслить, как доставить груз на пристань, погрузить на корабль, разместить в трюмах, и при этом все тщательно и по форме задокументировать… Я работала в основном с мужчинами, которые сначала ко мне относились как к несерьезному и немощному созданию и не очень уж старались выполнять мои задания. Но время поджимало, я разрывалась на части, не спала сутками, и у меня даже притупилась боль, которая прочно поселилась в сердце после того, как был получен приказ о взрыве штолен. Однако работе моей не было видно конца, а сроки эвакуации надвигались с неумолимой быстротой. Когда я пригрозила подвыпившему плотнику, своевременно не подготовившему доски для тары, трибуналом, он послал меня подальше. Я решила не жаловаться начальству, но, выбрав момент, шепнула плотнику на ухо такое словечко, от которого он оторопел, и тут же врезала ему коленом ниже живота. Он взвыл, замахнулся, но, видимо, понял, что дело приобретает действительно скандальный оборот, и молча принялся за работу. Когда первый раз при погрузке развалился ящик и в море полетели контейнеры с бутылками, я на миг потеряла сознание. В следующее мгновенье очнулась – и подумала о расстреле. Меня не расстреляли, потому что ящик буквально разорвало концом лопнувшего троса, но мне пришлось самой проверять лебедки, стопоры, тормозные устройства, храповики и прочее. Наконец работа на берегу подошла к финишу, и тут прошли слухи о том, что взрывчатку, которой требовалось многие тонны, уже не успеют доставить, поэтому штольни взрывать не будут. Все облегченно вздохнули, но ненадолго: на другой день поступил приказ немедленно выпустить из всех бочек вино в дренажные канавки. На открытие кранов был задействован почти весь заводской персонал. Я стояла возле машины с ящиками, когда увидела пенистую красную реку. В первую секунду мне показалось, что в горах прошел сильный ливень и с гор в море несется окрашенный дождевой поток. Между тем река вздувалась, кипела и бурлила, ее мощная волна сорвала решетку, которой было перегорожено русло ручья, наполнявшегося водой не более двух раз в году, мгновенно захлестнула придорожный кювет, выплеснулась на улицу и, смывая все на своем пути, понеслась к морю. Мое состояние в тот миг трудно описать словами, потому что одновременно наступил шок и прозрение. Я чувствовала, будто мне перерезали вены и из них хлещет кровь (да это проливалась кровь многих тысяч крымских виноделов!), но в сознании, которое не угасало с потерей самого важного жизненного сока, а, напротив, прояснялось, четко вырисовывалось понятие: война. Вот этот монстр ворвался к нам, на наш завод, он разрушает все на своем пути, крушит ценности, ломает семьи, судьбы, души, и противостоять ему можно только военной мощью, душевной силой людей, волей, разумом. Подъезжая к пристани, я увидела, как морские волны вздымают кроваво-красную пену. С пригорка хорошо был виден розовый шлейф, протянувшийся вдоль берега моря на несколько километров. В воздухе стоял густой запах вина, в нем преобладал аромат муската. Потом я слышала от людей, что всплыла отравленная и оглушенная вином рыба… Но моя миссия по сохранению коллекционных вин только начиналась. Наш корабль с гордым названием «Альбатрос» должен был присоединиться к каравану судов, следующих под прикрытием конвоя из Севастополя на Кавказ. Не знаю, какую команду получил наш капитан Сергей Сергеевич (мне уже пришлось с ним повздорить), только мы пропустили караван и вышли в море сами. Трюм с вином охранял работник «Массандры», Печенкин, флегматичный мужчина лет сорока пяти. Он был в гражданской форме, но держал в руках боевой карабин – самое грозное оружие «Альбатроса». Почти сутки плыли спокойно. Потом, уже где-то под Анапой, увидали дымы и услышали грохот канонады. Скоро стало ясно, что конвой, сопровождавший караван, ведет бой с немецкими самолетами. Мне хотелось дать капитану совет развернуться и подождать, а он вел корабль прямо в пекло. И в подтверждение моим мыслям над нами появились два самолета. Они пролетели очень низко – я увидела черные кресты и ощутила гарь выхлопных газов. Самолеты развернулись и пошли в атаку. Первые бомбы упали далеко от нас, я поняла, что со второго круга не миновать прямого попадания, и стала соображать, как запомнить место гибели корабля, чтобы после войны достать со дна драгоценные бутылки. Я даже не допускала мысли о том, что могу погибнуть сама, лишь зорко всматривалась в береговую линию, «зарисовывала» ее в своей памяти и одновременно следила за стервятниками. Они между тем снова приближались к «Альбатросу». Вдруг корабль резко повернул вправо – я ухватилась за канат, чтоб не упасть, и в это время за бортом раздалось несколько мощных взрывов. «Альбатрос» тряхнуло так сильно, что мне показалось, будто зазвенели стекла «моих» бутылок. Самолеты снова атаковали, и снова Сергею Сергеевичу удалось уйти от прямого попадания. Когда эти хищники показались вновь, меня охватила ярость бессилия и злобы затравленного зверя. В тот миг я на всю жизнь возненавидела охоту, потому что нет более жуткого, унизительного и страшного состояния, чем то, которое испытывает безоружное существо, когда в него хладнокровно стреляет человек. Я быстро спустилась в трюм и стала просить Печенкина открыть огонь по немцам. Тот вылупил на меня глаза и тупо ответил: «Не могу покинуть пост!» Я попыталась выхватить у него карабин, но он грубо меня оттолкнул и чуть мягче сказал: «С моей берданкой с ними не справиться, так что примем судьбу такой, какая начертана нам на небесах!» Я поверила, что нас потопят, и поняла, что мое первое решение запомнить место гибели корабля является самым разумным, поэтому снова поднялась на палубу. На сей раз, видимо, немецкие летчики избрали более надежную тактику: самолеты разошлись, сделали два больших круга и полетели на нас с двух сторон. И вот почти над кораблем эти чудовища столкнулись, раздался хлопок, один самолет вспыхнул и рухнул в море, а второй отвалил в сторону, задымился, стал крениться на правое крыло и упал недалеко от берега. Тут только я увидела в небе серебристый парашют и поняла, что это спускается в море летчик. Он приводнился метрах в трехстах от «Альбатроса», почти мгновенно надул резиновую лодку, забрался в нее и стал грести. «Ах ты, сволочь! – пронеслось у меня в голове. – Ты минуту назад безнаказанно охотился за нами, а теперь хочешь безнаказанно уйти? Не выйдет!» Я хотела побежать к Печенкину, но он сам поднялся наверх и, сидя на корточках, целился в гребца. Стрелок из него был никудышный: пули хлопали по волнам вдали от лодки, и она продолжала плыть. Тогда Печенкин лег и сделал еще три выстрела. Немец вдруг вывалился из лодки, ее подхватил ветер и понес в море, а раненый стал махать нам руками. Раздался еще один выстрел, на сей раз самый удачный… А дальше начались наши скитания по чужим хранилищам, продолжавшиеся почти три года. Но мы благополучно вернулись и привезли изрядно потрепанную коллекцию. Ею, кстати, до сих пор занимается Федор Петрович…