Прошлое предстало галереей фресок, на которых можно было рассмотреть изображение женщин, чьи лица сменяли друг друга, как будто множась в зеркальных отражениях. На загроможденном чердаке ее памяти хранились образы африканок с жадными и насмешливыми глазами, с телами, горящими, как саванна в огне; индианок, купающихся в живом пламени сари; притворно застенчивых китаянок, семенящие шажочки которых обещали наслаждение… Он познал женщин с асимметричной грудью, обольстительных коллег по работе, бросавших его и возвращавшихся вновь, не способных справиться со своими похотливыми капризами, американок, млевших от удовольствия; туристок, приезжавших на Карибы… Сколько раз она чувствовала, что появилась очередная соперница, лица которой не знала…
Он погружался в пьянящее безумство горячих ночей, безразличный к очередной пассии, которую оседлывал, но очарованный этим путешествием к забвению, к истокам воспламенявшего его экстаза. В пламени любовной страсти он раздваивался, получал возможность прочувствовать суть своей души. И для этого ему требовались тела женщин, слова женщин, согласие женщин, обожание женщин. Она прекрасно понимала, что в действительности у нее нет соперниц, ведь он искал не физической близости, не страсти, а рождение мира, отправную точку для творения, те границы, за которыми тело, вскипая, уходит от обыденности жизни. Он проходил через женщин, как проходят через границы запретного, чтобы достичь земель, где все сливается воедино, где возможно сыграть великую свадьбу с целой Вселенной.
Она узнавала все это, когда встречала ранним утром его одурманенный взгляд, в котором плескалось удовольствие, страх и угрызения совести, усталость и молчаливая просьба. Как жаждущий путешественник в безводной пустыне, он искал абсолют, женское совершенство, и каждый раз находил лишь жалкие потные тела, изломанные похотью, обезображенные взмыленной соломенностью волос, сочащихся после постельных кульбитов, источающие едкий интимный запах и все, что есть ничтожно-человеческого, то есть грязные мечты об обладании… Но никто не мог владеть им, ведь он отвергал банальную реальность, суровую действительность, обыденные обстоятельства. Он погружался в женское устье, чтобы объявить войну Богу и насладиться возможностью творить законы мироздания.
Она все это знала, но не могла смириться, принять… Слишком легко принять его безумие, его неистовость, его булимию… Слишком легко смириться с тем, что он проваливается в каждый колодец в надежде обнаружить рай, утерянный при первичном взрыве… Она все понимала, но все ее жизни, прошедшие и настоящие, яростно противились тому, что она не может быть для него единственным райским садом, Эдемом, где сосредоточились все наслаждения мира.
Когда он возвращался из долгих походов за химерами, собрав все живые звезды, она открывала перед ним свое тело, отчаянно стремясь уничтожить весь обретенный им свет. Униженная, переполненная гневом и ревностью, она обращала свои чувства в безумный оргазм.
Она не могла простить, и коварные замыслы разъедали ее мозг, как самая едкая кислота. Ей хотелось искромсать его ноги опасной бритвой (как советовала одна из подруг), влить ему в уши раскаленное масло своей тоски (как иногда это случалось), вырвать с корнем его мужское естество (как она видела в фильме «Империя чувств»), ослабить его желание, опоив бромом (как она об этом слышала), расчленить его, сварить живьем в кипятке, осыпать его упреками (как она в конечном итоге и поступала) и обречь его на тысяча двести три смерти… Но она довольствовалась окольными маневрами, достаточно действенными для того, чтобы уязвить его сердце.
Так, например, она выработала особую манеру принимать его друзей: она встречала их как усталых путников, совершивших длительное и тяжелое путешествие сквозь опаленные зноем пески или прорвавшихся сквозь жгучую стужу льдов. Она изображала радушную хозяйку, воспитанную тысячелетними традициями. За считаные секунды она создавала атмосферу изысканного уюта, доставала редкие напитки, предлагала удивительные яства, которые приправляла серебряным смехом царицы Савской, оказывающей почести царю Соломону. Чарующая музыка, зажженные благовония, тонкие остроты — она скрашивала каждую минуту пребывания гостей в доме, щедро подливая ароматическое масло в лампаду жизни. Он, безмерно счастливый, захваченный ее необыкновенными талантами, выступал помощником режиссера в этой постановке. Он разносил напитки, доставал старые пластинки, читал стихи или вплетал умные мысли в общую канву разговора. И потихоньку он позволял втянуть себя в эту изощренную игру, сам начинал верить, что все происходит на самом деле и он всегда окружен звоном хрустальных фужеров. Разгоряченный, вновь приобщенный к религии брака, он уносился мыслями в потом, которое насыщалось ароматами меда, наряжалось в одежды эротизма. Он надеялся на взрыв чувств, увлеченный манящей игрой тел, интонаций, в которые она вкладывала восхищение, восторг от всего происходящего. Но когда гости уходили, унося с собой массу впечатлений, переполненные радостью от столь необычного приема, она запирала на засов не только входную дверь, но и свое лицо, и он внезапно оказывался сломленным перед внеземной, глухой злобой и темной неприязнью. И озера ее глаз затуманивались дымкой забвения, она уже не помнила о недавнем согласии. Это повторялось постоянно! Делайте ваши ставки, дамы и господа! Тяжелая и пыльная портьера падала, прерывая полет его фантазий, сметая в темный угол даже самые малые крохи, пылинки его желания. Его поражение было предопределено заранее. И тогда он осознавал, уже в который раз, что она вознесла его на немыслимую высоту ложных обещаний лишь для того, чтобы затем опустить на самое дно разочарования… Так жестокие дети отрывают крылья стрекозе, прежде чем приоткрыть кулачок, предлагая насекомому отнятую свободу.
Когда друзья семьи уносили с собой воспоминания о женщине-оазисе, дарующей неземные радости, он попадался в липкую смолу ловушки, подчеркивающей его одиночество и ущемляющей его самомнение. Вот так она наносила удар, без жалости, с уверенностью и жестокостью средневековых воинов.
И вот теперь она сама оказалась в ловушке. Вода продолжала струиться, легко покалывая кожу, она продолжала гладить свой лобок, чтобы обрести силу, но тело ускользало от нее и терялось в огромной дыре, оставленной чемоданом вверху шкафа. Ничего страшного, уговаривала она себя, обуздывая сдавливающие горло рыдания… НИЧЕГО СТРАШНОГО! Моя мать прошла через это, моя бабушка прошла через это… Подобные мысли зализывали ее тревогу, как лижет руку хозяину, успокаивая его, верный пес.
Тревога не ушла, она замерла, притихла, как под анестезией. Женщина рухнула на кровать и позволила себе раствориться в пустоте своих мыслей.
Ее разбудил приход детей. Они вернулись из школы. Как обычно, взбежали по лестнице, устроив суматошное соревнование. Как обычно, заскрипели ключом в замочной скважине, восторженно крича. Как обычно, они запрыгнули на диван в гостиной, который смягчил их шумное вторжение. Как обычно, они стали искать свою маму, чтобы поведать ей урывками события прошедшего дня. Они знали, что в это время их отца еще не бывает дома. Для него семейные ритуалы переносились на более поздний час. Очень быстро они почувствовали: что-то случилось. У их матери не было привычки спать в это время суток. У нее не было привычки просыпаться с глазами далекими, как тропические острова. У нее не было привычки вставать с усталым отвращением. Дочь отметила, как ее глаза наполняются тоской приговоренного к смерти. Сын различил ужас, прячущийся за показной веселостью. Она сжала детей в объятиях с необычайной силой, как будто цеплялась за спасательный трос, но вместо того, чтобы поддержать, вытащить ее, они соскользнули вместе с матерью в темные глубины несчастья, оттого более страшного, что они не могли понять его причины. Первый раз в тот вечер никто не стал смотреть телевизор. Страдания этого мира не вызывали в ней ни сочувствия, ни возмущения. Разрушительный ураган. Дети-скелеты с лицами, искаженными от голода. Разрывающиеся бомбы… Мир катился себе с грехом пополам, как старая телега, поскрипывая под грузом преступлений, насилия, краж, махинаций. Телега катилась по инерции.
