– И не смей закрыть глаза или отвернуться! – прошипел он, а спустя мгновение брызнула кровь мастера.
Мир взорвался его криком. Шайори вырвало. Хруст суставов и хрящей, казалось, звучит громче, чем крик боли.
– Если узнаю, что ты установил имплантат, то вернусь и выпущу тебе кишки, – пообещал молодому мастеру Мисору, отшвырнув отрезанную кисть ногой в пыльный угол.
Мастер кивнул и тихо заплакал. Мисору подошел к раковине, включил воду и смыл с рук чужую кровь. Шайори молчала. Молчала в этот вечер. Молчала весь следующий день. Ее подростковый бунт был подавлен. Детство кончилось. Шайори казалось, что она больше никогда не заговорит. Ни с кем.
Мать, активировав свою нейронную татуировку счастья, ворковала возле нее, пытаясь отвлечь. Но от этого Шайори начинала ненавидеть ее больше. И вместе с ненавистью к матери разгоралась ненависть к себе самой – ведь это именно она призналась отцу, где ей сделали татуировку. Если бы она замолчала на пару часов раньше, то молодой мастер не лишился бы своей талантливой руки – перед тем, как сделать нейронную татуировку, он простодушно показывал Шайори свои работы. Сейчас они казались ей гениальными. Она убила гениальность тем, что не додумалась промолчать.
Шайори отправилась в квартал, где находился салон молодого мастера, желая просто извиниться. Дверь была открыта, но нейронную вывеску уже сняли. Молодой мастер собирал вещи.
– Хочешь уехать? – спросила Шайори.
Он вздрогнул, узнав ее голос, но страха в его глазах она не увидела.
– Тебе не нужно уезжать, – сказала Шайори. – Мой отец больше не тронет тебя.
– Твой отец забрал у меня руку, – хмуро сказал мастер.
– У тебя есть еще одна.
– Я не могу работать левой.
– Ты талантлив. Это нельзя отнять, отрубив руку. Талант не в руках. Он – в сердце.
Шайори вздрогнула, услышав недобрый смех молодого мастера.
– Глупая, наивная девчонка! – сказал он, затем неожиданно стал серьезным и велел убираться.
Шайори и сама почувствовала себя глупой и наивной.
– Я сказал, убирайся! – заорал молодой мастер.
Она развернулась и заковыляла прочь. Вернувшись домой, Шайори закрылась в ванной и, стоя перед зеркалом, попыталась избавиться от эмблемы клана Гокудо, красующейся на ее лопатке. Боль активировала нейронную татуировку, и когда отец Шайори выбил дверь и вошел в ванную, то увидел дочь, по спине которой течет кровь, а в руках зажат медицинский скальпель, купленный в аптеке по дороге домой. Какое-то время отец и дочь смотрели друг другу в глаза.
– Ну давай, – неожиданно сказал Мисору. – Продолжай. Срежь эмблему своего клана.
Это был вызов. Шайори повернулась к зеркалу. Боль пугала больше, чем отец. Рука со скальпелем дрожала. Шайори прижала острие скальпеля к коже и потянула вниз. Рана появилась мгновенно, как и слезы, которые заполнили глаза и покатились по щекам. И причиной слез была не только боль. Причиной было понимание Шайори, что она не сможет сделать это, не сможет изуродовать свое тело, не сможет вынести боль, когда будет вырезать татуировку. Не сможет! Не сможет! Не сможет! Скальпель звякнул, выпав из рук. Шайори уставилась на отца, ожидая, что он рассмеется, но его лицо осталось хмурым.
– Приберись здесь и заставь себя улыбаться, когда выйдешь из ванной, – сказал он перед тем, как уйти.
Шайори осталась одна. Дверь захлопнулась. Дверь в ванную. Дверь в юность. Шайори была одна. Одна в этом мире. Вчера, сегодня – всегда. Она вышла из ванной, нацепив на лицо глупую детскую улыбку. Отец хмуро наблюдал за ней какое-то время, затем удовлетворился покорным поведением дочери и вернулся к своим делам. В доме снова поселился мир. Так прошел этот вечер. Так прошел год.
Оживленный, перенаселенный, пронизанный нейронными сетями и высокими технологиями, Токио умиротворял и беспокоил одновременно. Шайори чувствовала, как это странное восприятие становится ее частью, пробирается в грудь и выжигает там все остальные чувства. Умиротворение и беспокойство.
Шайори не знала, зачем сделала себе вторую нейронную татуировку. Ей было шестнадцать. Она бродила по улицам, взрывающим мозг и чувства нейронной рекламой, увидела тату-салон, обещавший любую услугу нейронного боди-арта за полцены, затем увидела, что салон закрывается через неделю, и вошла в приемную. Девушка-европейка с татуировкой белого кролика на шее устало улыбнулась посетителю. Шайори не знала, что означает этот нейронный кролик. «А может, и не нейронный? – подумала она. – Может, это просто рисунок?»
– Хочешь сделать татуировку? – спросила девушка-европейка.
Вместо ответа Шайори спросила девушку, почему они закрываются.
– Здесь сложная культура, – вздохнула девушка. – В Париже было проще.
– Так вы возвращаетесь в Париж?
Шайори улыбнулась, увидев, как растерянно пожал плечами активированный нейронный кролик на шее девушки.
– Забавно, – сказала она девушке-европейке.
– О! Он умеет не только веселить, – просияла та. – Если активировать его в постели, то этот кролик… Он… Он превращает в кролика меня, понимаешь?
– Не очень, – призналась Шайори и, когда девушка спросила, сколько ей лет, соврала, что уже восемнадцать.
– Странно, – протянула француженка. – Ты что, никогда не была с мужчиной?
– Нет.
– О!
Растерянность француженки заставила Шайори покраснеть. Эта девушка-европейка казалась ей такой… такой… такой нереальной. Словно сон, в реальность которого отчаянно хочется верить. Но сон всегда заканчивается и приходится возвращаться в семью, в клан Гокудо, к отцу…
– Как вы думаете, я могу получить себе такого же кролика? – спросила Шайори.
– Кролика? – француженка задумалась. – Не думаю, что в восемнадцать лет девушке нужен кролик.
– Тогда что, если не кролик?
– Может быть… – француженка нахмурилась. Задумался и ее нейронный кролик на шее. – Может быть, любовь? – спросила она.
– Любовь? – растерялась Шайори.
– Ну да, – беззаботно пожала плечами француженка. – Яркие, сочные чувства. У вас здесь так много крашеных манекенов – синергиков, что немного настоящей любви никому не повредит.
– Чем плохи синергики? – насупилась Шайори.
– Ничем, – француженка снова пожала плечами. – А чем плоха любовь?
– Ничем, – согласилась Шайори. – Только если это не счастье. У моей матери нейронная татуировка счастья. Когда она ее активирует, то становится похожей на синергика.
– Любовь – это не счастье. Любовь – это взрыв, – сказала француженка. – Любовь – это бунт, подчиняющий тело, восстающий против разума. И никакого покоя. Никакого синергетического счастья. Для молодой девушки это то, что нужно. Особенно если она хочет вырваться из-под родительского контроля и начать свою собственную жизнь.
