На паре таких семинаров и мне удалось побывать: сонные глаза зрелых редакторов исподтишка наблюдали за развлечениями молодежи: трах, песенки, водка, стихи. Лучше, чтобы стихи были лучше. Но что значит это «лучше», мало кто может сказать. Да и к чему говорить – сам догадайся. Тебе же нужно выжить, выползти, расцвести. Ты же хочешь публикаций, наград, известности. Хочешь – встраивайся в систему, которая и знать не знает, что такое есть демократия. Точка зрения вожака, доминирующего в том или ином литературном сообществе, будь то редакция журнала или газеты, издательство или филологический, литературный факультет приравнена к незыблемому закону, аксиоме, догме. Пока этого вожака не свергнут или пока он сам не уйдет-умрет. Тогда в результате новой борьбы выделяется новый лидер, и уже его взгляды становятся определяющими для литературной стаи.
Впрочем, чему удивляться: литературный мир – точно такой же мир, и все наши общие правила в мире литературы так же работают. Невозможно представить, что в авторитарной стране может быть свободное творчество. Что поэт, награжденный премией имени ветерана-полковника ФСБ, не был почетным пожизненным сотрудником этой организации.
В итоге за почти столетие продуктивной работы писательского союза что мы имеем в современной русской литературе? Приспособленцев, которые тянут и поддерживают других приспособленцев, ибо литература в их понимании и есть приспособление. Приспособление языка к нуждам текущего момента (ибо власть, ее капризная политика настолько изменчивы, что к концу двадцатого столетия важен стал только момент, мгновение. Перспектива и долгосрочность потеряли вес, ценна стала лишь сиюминутная реакция на события, лица, вкусы и запросы сегодняшних командиров. Выживаемость – это лавирование и мимикрия, мимикрия-лавирование.)
Мимикрия – моего крестного слово. В девяностые годы между своими он часто его употреблял, особенно здорово употребивши. «Хитрый мужик, ой хитрющий» – говаривали про него. «Киновит, групповушник» – вторит и Милорад Павич. «Мимикрируй, подделывайся, чтобы выжить. Иначе растопчут, забьют» – поучивал он меня. – «Но и душу не забывай, светлую богом данную душу» – тут до слезы. «Что такое мой „Социальный детектив“? Ни что иное, как покровительственная окраска. Что такое мой „Поклон в пояс“? Душа! Пройти по этой грани и есть наша человеческая задача».
Рассуждение обыкновенное и неотразимое. Мотто русского интеллигентного человека, который и выжить хочет, и совесть пытается не терять. Чтобы выжить, нужно помалкивать, чтобы быть совестливым надо говорить. Вот и крутись, как хочешь, но чтоб обед на столе был, и чтоб жена передачи в Кресты не таскала.
Для удобства русского интеллигента придуманы специальные люди – сахаровы. По библейски – козлы. Люди эти, числом не выше десятка на всю республику, жизнь кладут под состав суровой отечественной действительности, ляпают прилюдно абсурдные истины, впоследствии оказывающиеся истинами в духе реализма; обед каждый день им не положен; а жена, если сыщется таковая, с детства тренируется в тюремных очередях толкаться. «Порядочным людям» остается всего лишь переживать за козлов-сахаровых, под водочку сокрушаться из-за всего, что у нас происходит, питая сим сокрушением неусыпную совесть. Но завтра на работу, как штык, хоть в школу, хоть в кагэбэ.
4
Удивительно другое: при такой схеме, когда таланты отстреливались, а выживали бездарные негодяи, к современным условиям конкуренции большинство членов союзов не смогли приспособиться. Членство в союзе стало для них мышеловкой, в девяностые годы начисто лишенной приманки. Однажды заполучив членский билет, писатель уже не рыпался, он же писатель, признанный талант, и делать ему более ничего не надо. Только особо честолюбивые и амбициозные прорывались из трясины союзов и выходили в теплые воды денежного и публикативного планктона.
Вступил я в этот союз палачей и надсмотрщиков, неуспешников и алкашей, всю эту вязь до ниточки понимая, не возражая и не противясь. Злому. Не потому, что хотел престижа, которого в писательском союзе лет двести как нету, или денег (эти пропали лет двадцать назад). Они позвали, я и пошел. Может быть просто так, по глупости и бесхарактерности, может, потому, что у нас в регионе мой отрезавший себе хуй дед писательский союз основывал. На свою шею. Для этого специально приглашались кадры с Дальнего Востока, местных не доставало. Классика-крестного еще не планировалось, а были-то всего: дед – школьный учитель с парой стихотворных книжиц, да два сибирских редактора. «Ленин, я тебя имел; Сталин, дам по роже, жаль, Никитка не у дел, поимели б тоже». «Девяносто процентов стишков про Ленина. Девять про Сталина. Лишь в одном процентике стоит поковыряться, авось чего и найдешь.» – Петрович анализирует творчество моего дедка, своего учителя. – «Да и не найдешь. Вряд ли. Выкидывать все надо, стирать, сжигать. Аутодафе – слышал такое слово?» – классик любил поразить иностранным словечком. «Что же тогда получается, никого у нас в области и не было из писателей? Кто-то же ведь был настоящий?» «А ты покумекай, сынок» – игриво поглядывает на меня крестный, жонглируя кубиком после инсульта. Беспомощны ножонки в пижаме, но жизненный азарт и лукавое обаяние не ушли. И Петрович этим вовсю пользуется. «Ну, ну, допер, наконец?».
«Полюби самого себя, и твоя жизнь перестанет быть скучной» – писал один из шотландских денди. «Придумай свой детектив, и твоя жизнь станет такой интересной, что засыпать ты будешь с сожалением» – уточняет английская полусонная бабушка. Я с детства чувствовал себя одновременно и Холмсом, и девушкой, над которой вьется ужасная пестрая лента, первая жертва которой – мой дед. Будут ли последующие? К деду спустилась она, безжалостная невидимая гадюка, по тихому шнуру, называемому союз писателей. Причины дедовского поступка где-то в тех недрах скрываются. В союз я вступил, но так и не укрепился, и ничего исторически интересного не выведал. А с моей слишком шумной позицией в Фонде (нет, не Чечня – Ичкерия), выведать ничего и не вышло бы: кругом зависть, вражда, конкуренция.
Вот еще один бич человечества. Не хочу быть лучше других и тем паче как-то это доказывать. Иначе до убийства дойдет, до нечестной игры, предательства. А на кону – временное достижение, которое и достижением не всегда назовешь. Чаще – какое-нибудь попадалово. Ну а больший загруз, обязанности, геморрой – это наверняка. А друзья, люди, разве кто-то отменял наше братство? Разве мы не едины, как прежде (когда?). Разве у нас, шести-семи-десяти миллиардов не одни родители? Разве мы не похожи друг на друга почти абсолютно, различаясь лишь в мелочах? А вы знаете, что для синего кита две капли воды более между собой различимы, чем два человека?.. Знаешь ты это, брат мой? Сестра моя? Займи полторы сотни до послезавтра.
Среди бела дня в областной библиотеке вечер журнала, в котором я еще не работаю. Притащился – нужна рекомендация в союз, в который вступать мне не хочется. Но классик решил «надо», совет поддержал, иди, собирай бумажки. Первую и самую главную всучил крестный, нужна вторая, от Меркуловича. На звонок татарин отреагировал без восторга: «Куда? Зачем? А почему я? Совершенно нет времени. Ну ладно, приходи на наш вечер, поглядим». Я теперь понимаю, поработав в редакции, что шеф хотел хоть какую-то пользу извлечь из моего появления. Польза эта – не пустой зал во время журнального вечера. Нас, зрителей, было трое. Выступающих пятеро, и то не сразу. Изначально вдавились в диван Меркулович со своим тогдашним помощником; третьим пришел Весельчак У, известный фантаст-юморист, извлекший максимум выгод из такого странного жанрового сочетания. Четвертой прискакала Меркуловичевская протеже – юная поэтесса широко за тридцать; войдя, швырнула свежую книжку на дубовый в смысле поэзии стол – небрежным жестом звезды, ожидая фотовспышек и стаю поклонников. Зрители оказались непробиваемы. Ни один из троицы не шелохнулся, не похлопал и книжку не попросил. Пятой проковыляла какая-то плешивая старуха, из детских авторов. Слова ей не давали. Трендел Меркулович, Весельчак У норовил перевести разговор на себя, поэтесса жеманилась, почесывалась, закатывала глазенки, помощник Меркуловича, довольный званием «лучший российский новеллист», полученным им тут же, с пылу с жару, плотоядно подмигивал поэтессе. Но та не улавливала – при хозяине не флиртуют с шестерками. «Где же мои мазь и свинья? Где безумный полет мести и справедливости?» – спрашивал я себя. Один из слушателей, паренек робкого вида, обратился ко мне с нижайшей (он так и выразился) просьбой: рекомендовать его в союз писателей. Он написал уже три романа, пишет четвертый, а для лучшего продвижения членство необходимо. «Ведь вы ЭР?» «Нет, я не ЭР. ЭР вон сидит» – я указал на помощника.
