Объявление это попалось на глаза Морису Соловину, румынскому студенту философского факультета, решившему «подтянуть» свои познания в физике. Они договорились о встрече и начали занятия. Но чем дальше, тем больше говорили о чем угодно, кроме запланированной учебы. Очень скоро Эйнштейн осознал, что ему гораздо интереснее вести с Соловином философские дебаты, нежели обучать его физике за деньги. Совершенно неожиданно их встреча оказалась судьбоносным пересечением двух родственных интеллектов.
Вскоре они уже вместе читали труды величайших ученых разных эпох и обсуждали, на чьи разработки лучше опираться для продвижения собственных академических идей в лекциях и научных дискуссиях. Считается, что первой книгой, которой они уделили самое пристальное внимание, явилась «Грамматика науки» Карла Пирсона. Через несколько недель к ним примкнул товарищ Эйнштейна по учебе в Цюрихе, математик Конрад Габихт. Их собрания нередко затягивались до глубокой ночи – и, отчасти из-за того, что все происходило в доме у Эйнштейна, где все в итоге ночевали, его и назначили «президентом Академии Олимпия». Несмотря на дурашливую иронию статуса этой «Академии», очень немногие из научных институтов – даже с долгой историей и мировым признанием – могли бы сравниться с нею в масштабах влияния на мыслительные процессы XX столетия.
Постоянное ядро «Академии» составляла вышеупомянутая троица, хотя их заседания то и дело посещали и другие интеллектуалы – в том числе брат Габихта Пауль, Мишель Бессо, Марсель Гроссман и Милева Марич.
Заседания «Академии», как правило, начинались с ужина – зачастую весьма «спартанского», учитывая общие финансовые трудности ее членов. Иногда Эйнштейн прерывал их интеллектуальные споры задумчивыми импровизациями на скрипке. Необычайное дружелюбие и взаимопонимание объединяло их вплоть до 1904 года, когда Габихту пришлось оставить Бёрн, а еще год спустя из города уехал и Соловин. Впрочем, вынужденная разлука совсем не помешала всем троим оставаться друзьями и соперниками по интеллектуальному спаррингу на протяжении всей их дальнейшей жизни.
О влиянии «Академии» на свою научную карьеру Эйнштейн не забывал никогда. Многие из величайших открытий он совершил, обсуждая их в письмах с Габихтом, а с Соловином, который стал издателем его трудов на французском, не прерывал переписку до конца своих дней. Так, в 1953 году он послал Соловину письмо, адресованное всей «Академии», из которого ясно, с какой теплотой он вспоминал те славные времена бессмертной «Академии Олимпия»:
В своей недолгой деятельности ты с детской радостью наслаждалась всем, что ясно и разумно. Мы создали тебя, чтобы потешиться над твоими громоздкими, старыми и чванными сестрами (т. е. официальными научными академиями. – примечание автора). До какой степени мы были правы, убедили меня годы внимательного наблюдения… Все три твоих члена остались стойкими. Они немного одряхлели, и все же частица твоего чистого и животворного света еще освещает их одинокий жизненный путь…
Делай домашнее задание!
Эйнштейн был тем еще лентяем…
Герман Минковский, профессор математики, учитель Эйнштейна
Хотя врожденная одаренность Эйнштейна в математике и прочих науках уже с ранних лет ни у кого не вызывала сомнения, до сих пор остается загадкой, когда и откуда в нем могла появиться та внутренняя дисциплинированность, без которой обычно подобные таланты не расцветают.
К 1985 году одаренный подросток Эйнштейн продвинулся в своих персональных исследованиях настолько, что создал первый научный труд («Исследование состояния эфира в магнитных полях»), а также подал заявку на поступление в вуз досрочно – двумя годами раньше, чем положено. Впрочем, тогда он был еще не готов к общей планке универсального образования и вступительных экзаменов не сдал. К его чести, он тут же перевелся в школу в Швейцарии, где доучился до нужного уровня – и в итоге, как мы уже знаем, поступил в цюрихский Политехникум. Но даже тогда окружающие приходили неизбежному выводу о том, что Эйнштейн слишком углублен в собственные идеи и не интересуется ничем остальным. В этом отношении он мало отличался от своих предшественников и последователей. И все-таки явное нежелание тратить долгие часы зубрежки на то, что не захватывало его воображения, вменялось ему в недостаток еще долгие годы.
Действительно, провалившись при поступлении в Политехе по общим предметам[5], он бросил все силы на то, чтобы подтянуться, как нужно, именно в швейцарском Арау. К его огромной пользе, ученый этнос города, с которым он слился воедино, зиждился на принципах воспитания в людях собственного достоинства и призывал каждого учащегося к изучению и реализации своего неповторимого «я». Стиль преподавания в учебных заведениях Арау во многом основывался на теориях швейцарского педагога-теоретика Иоганна Генриха Песталоцци. Философия этого выдающегося гуманиста призывала учиться «головой, рукой и сердцем». Песталоцци верил, что истинное обучение – это не односторонний процесс «рассказывания» лекций педагогами; оно должно обязательно вовлечь в себя личность ученика, активизировать ее и подвигнуть на визуализацию собственных образов и идей. Каждому в классе предоставлялась полная свобода следовать тем путем, каким ему интересно, и делать выводы по своему разумению.
И тем не менее, как только Эйнштейн начал занятия в цюрихском Политехнике, он тут же вернулся к старым привычкам и воспротивился формальным строгостям академического режима. Становилось очевидным, что Эйнштейн куда сильнее в физике, чем в математике, в подтверждение чего он сконцентрировал все свое внимание на движущих силах природы. В последние годы жизни он призна́ет: «В студенческие годы я плохо понимал, что куда более основательное понимание базовых принципов физики напрямую связано с самыми изощренными методами в математике». На практике же он в те годы демонстрировал столь явное пренебрежение к математическим предметам, что даже его профессор, Герман Минковский, на всю жизнь запомнил Эйнштейна «тем еще лентяем».
Но даже в своих увлечениях физикой он оставался весьма избирателен. Так, его куда больше занимали фундаментальные вопросы современной физики, нежели исторические аспекты этой науки, на которых и строилась большая часть процесса обучения в Цюрихе. Кроме того, он неизменно «залипал» на чисто теоретическом уровне исследований, почти не интересуясь практическими экспериментами. В 1899 году его преподаватель Жан Перне, в ярости от того, что Альберт стал отлынивать от практических занятий в физической лаборатории, накатал в ректорат докладную с требованием объявить «лоботрясу» выговор. А через несколько месяцев очередной опыт Эйнштейна в лаборатории профессора закончился взрывом, и незадачливый экспериментатор угодил в больницу с серьезно пораненной рукой. Вряд ли сей досадный инцидент мог вдохновить Эйнштейна на практическое изучение физики в дальнейшем. Скорей уж, он усвоил простую житейскую мудрость: тому, кто однажды спалил яичницу, больше не стоит соваться на кухню.
В период обучения в Цюрихе он вел довольно бурную светскую жизнь, вращаясь среди городской богемы. Как и следовало ожидать, ненасытное стремление получать от жизни все, что та предлагает, весьма отрицательно сказалось на его посещаемости в вузе. И это – лишь еще один пример его чрезмерного пренебрежения общими правилами и нежелания вписываться в жесткие рамки системы, что в итоге и привело к сравнительно низкой успеваемости Эйнштейна на общем студенческом фоне.
