В Доме Дрока всегда будет середина лета. С дороги станут видны только деревья, поросшие плющом, несколько ярдов мшистой тропинки да имя владельца на деревянной табличке у ворот. Каждый день после обеда бледные, едва достигшие зрелости девочки, которыми он сделал своих кузин, будут садиться на корточки в пронизанном солнечными пятнышками полумраке, слегка разведя полненькие ножки, выставив расцарапанные коленки и подняв до грудей платьица в оборочку, а затем кропотливо, быстрыми движениями растирать себя между затянутых белой тканью ножек, пока Майкл Кэрни наблюдает за ними с деревьев, чувствуя, как отмокают толстые кальсончики и серые школьные брюки.
Что бы ни влекло его в эту безжизненную глушь, оно же сделало восьмилетнего Кэрни легкой добычей для Шрэндер. Существо плавало в стайках рыбешек под сенью ив, как проникало меж рассортированных галечных камушков на пляже, когда Кэрни было три. Оно присутствовало в любом пейзаже. Внимание его означалось видениями, в которых Кэрни брел по ровной зеленой глади затянутого ряской канала или чуял нечто ужасное в куче деталек от конструктора «Лего». Выхлопы двигателей напоминали ему драконов, механические части проворачивались с тошнотворной маслянистой медленностью, и Кэрни просыпался, видя, как в сливном отверстии ванной исчезает что-то кожисто-резиновое.
Эта тварь, Шрэндер, была везде.
5
Дядя Зип, портняжка
Большая часть гало выгорела до огарка, осталась мусором со времен ранней галактической эволюции. Молодые солнца тут роскошь и редкость, но их все же можно отыскать. Продолжая сжигать водород, они привлекают людей легкодоступным теплом, подобные мистическим постоялым дворам Древней Земли. Спустя два дня «Белая кошка» материализовалась вблизи одного из них, отключила динаточные двигатели и скромняшкой припарковалась над четвертой планетой, которую в знак уважения к ее щедрым обителям прозвали Мотелем Сплендидо.
Мотель Сплендидо, по человеческим меркам, был стар, как и любой другой булыжник в этой четверти Пляжа. Климат пристойный, в наличии океаны и никем еще не загаженный воздух. На обоих континентах — космопорты, некоторые из них общедоступны, некоторые — не совсем. Этот мир повидал свои экспедиции, собранные, экипированные и отправленные под всесокрушающим блеском Тракта Кефаучи, сверкавшего в ночном небе, подобно полярному сиянию. Он повидал и зрел ныне своих героев. Золотоискатели 2400 года всё ставили на кон. Они мыслили себя учеными, исследователями, но в действительности выступали ворами, спекулянтами, интеллектуальными ковбоями. Им принадлежало наследие науки, какой та определяла себя четырьмя сотнями лет раньше. Они ловили волну на Пляже. Могли утром отправиться в путь без гроша в кармане, а вечером возвратиться главами корпораций с карманами, полными патентов; такова была типичная траектория на Мотеле Сплендидо, таково было направление вещей. Как следствие, мир этот привлекал желающих подзаработать. В пустынях планеты покоилась на карантине парочка загадочных артефактов; собственно, пустыни эти сделались пустынями лишь сорок лет назад, когда в дикую природу сбежала генно-модифицирующая программа двухмиллионолетней давности, которую кто-то притащил с бесхозного мирка менее чем в паре световых лет от Пляжа. Для своего поколения это открытие могло считаться великим.
На Мотеле Сплендидо в великих открытиях недостатка не было. Ежедневно в любом баре судачили о самых последних. Кто-то, раскапывая чужацкий хлам, наткнулся-де на хренушечку, способную перевернуть физику, космологию или саму Вселенную вверх тормашками. Настоящие же тайны, старые тайны, скрывались на Тракте, если вообще существовали, а оттуда никто еще не вернулся.
И быть может, никогда не вернется.
* * *
Люди, как правило, прибывали на Мотель Сплендидо сколотить состояние или заработать себе имя; Серия Мау Генлишер прилетела в поисках разгадки. Она явилась заключить сделку с дядей Зипом, портняжкой. Пришлось пообщаться с ним через уловку с парковочной орбиты, но не прежде, чем теневые операторы уговорили ее спуститься на планету лично.
— На поверхность? — расхохоталась она скорее безумно. — Moi?[8]
— Но тебе понравится. Ты взгляни!
— Вы это бросьте, — остерегла она их; но они все равно ей показали, как прикольно это будет — там, внизу, где Кармоди, морской, а впоследствии космопорт, раскидывал липкие ароматные крылья навстречу наступающей ночи…
В нелепых стеклянных башнях — куда не сунется по делам человек мужеского пола, там такие вырастают, — гасли огни. Портовые улицы внизу затягивало теплыми ароматными дымными сумерками, а по улицам, вдоль Манитауна и Корниш, к балдежным барам авеню Фри-Ки дрейфовали представители всех разумных видов Кармоди. Культивары и высокотехнологичные химеры всех размеров и сортов, огромные и с бивнями, цветастые карлики, обладатели слоновьих членов, стрекозиных или лебединых крыльев, обнаженных грудей, разукрашенных по последней моде живыми татухами или картами сокровищ; они теснились на тротуарах, зыркая на смарт-пирсинги друг друга. Там и сям проскакивали девушки-рикши, с икроножными четырехглавыми мышцами, модифицированными, чтобы лучше справляться с нагрузкой, на твикнутых протоколах энергопереноса АТФ; гуляки же, ублаженные местным опиумом, принюхивались к ароматам café électrique. И конечно, повсюду кишели обитатели теней, быстрее взгляда, мелькали на углах, материализуясь в переулках и без устали нашептывая извечное свое заклинание: У нас получишь чего хочешь.
В кодовых мастерских и татуажных салонах, куда ни кинь, заправляли одноглазые шестидесятилетние поэты, нагрузившиеся бурбоном «Кармодийская роза»; за витринами были выставлены образцы товара и гибридные проекты, в узких окошках демонстрационных комнат прокручивались анимированные почтовые марки, ордена воображаемых войн или мешки подарков с безобидными, судя по расцветке, сластями, — тут уже яблоку было негде упасть, а тем временем мужчины и женщины в дизайнерской одежде неспешно, уверенно фланировали с террас корпоративных анклавов над Корниш,[9]оживляясь в предвкушении земной кухни. Они направлялись к ресторанам в гавани, к огням гавани на темно-винной морской глади, откуда затем, поздно вечером, вернутся в Манитаун — создатели богатства, подвижники преуспеяния, чуточку слишком хорошие для всего такого, по собственному описанию, а все ж таинственным образом возбуждаемые дешевкой и безвкусицей. Нарастал гомон голосов. Над толпой носился смех. Везде музыка, звуковые эффекты, перетекая друг в друга, резали уши, спорящие друг с другом басы слышны были за двадцать миль в море. А над всей этой суетой реял резкий, требовательный феромон человеческого предвкушения, запах, слагаемый не столько сексом, похотью или агрессией, сколько навязчивой смесью ароматов дешевой жратвы и дорогих духов.
Серия Мау знала эти запахи, как знала звуки и виды.
