Андрес выглянул в окно и залюбовался озером. Поверхность озера искрилась в лунном свете.
— Постараюсь.
— Спокойной ночи, братец.
— Спокойной… Извинись за меня перед Франсуазой.
— Да ладно тебе.
— Название-то я перепутал… «С открытым сердцем» — это фильм про слепого, который жил в лодке.
— Черт… Да, я в курсе… Я надеялся, ты забыл.
— Не знаю.
— Позвони, как вспомнишь.
— ОК.
— Пока, архитектор.
— Пока, брандмейстер.
Глава 17
Джозеф повесил трубку и поставил телефон на столик в гостиной.
Он поднялся, выбросил еду из тарелки в мусорное ведро, помедлил немного, потом выбросил и тарелку тоже, вытащил из морозилки пиццу и поставил в микроволновку.
Перевернул коробку от пиццы обратной стороной, уселся на пол, вытащил из кармана ручку и написал прямо на ней: «Когда женщина его жизни ушла от него, он принялся за пиццу».
Бросил взгляд на микроволновку и вздохнул.
Прислонившись спиной к холодильнику, обхватил голову руками и попытался мысленно возвратиться в прошлое. В памяти промчался год одинокой жизни — позабыв остановиться, он оказался совсем в другом времени. «Любовь моя», — впервые сказала Клара, безмятежно засыпая в его объятиях.
Джозеф вздрогнул. Он закрыл глаза, чуть помешкал, а потом стал продвигаться вперед, пока не достиг искомого момента — примерно за год до нынешнего дня.
«Когда женщина его жизни ушла от него, он принялся за пиццу».
Джозеф открыл глаза, улыбнулся так, словно собирался заплакать, взял ручку и продолжал писать:
«Не то чтобы он надеялся заменить ее пиццей. Он не такой дурак. Он стал готовить пиццу просто потому, что проголодался.
Ведь так было всегда, даже тогда, когда они были вместе. Как только она уходила на работу, заниматься йогой или гулять — неважно куда, — как только она покидала его и он оставался один, он тут же набрасывался на еду. Когда ее не было рядом, у него в животе образовывалась пустота, которую можно было заполнить только съестным.
Как ни странно, он не толстел. Словно питал не свое тело, а свое одиночество.
Уходя, она всегда оставляла ему что-нибудь поесть: он рассказал ей об этой своей странной особенности.
Она и не представляла себе, что так бывает.
Да и он тоже.
Между собой они решили, что это «кря-кря».
Потому что сказать «это кря-кря» куда веселее, чем сказать: «это симптом». А вместе они только и делали, что веселились. Итак, они решили, что это самое настоящее «кря-кря», и можно не сомневаться, что их любовь будет вечной.
ВЕЧНОЙ.
Но не об этом он думал, когда ел пиццу. Он задавал себе простой и разумный вопрос: неужели ему теперь все время будет хотеться есть и что делать, чтобы избавиться от этого. И представлял себе горы пицц, которые ему придется проглотить, прежде чем с этим справится. Если, конечно, удастся справиться.
Его сомнения были вполне оправданны: раз вечной была их любовь, то и голод тоже, должно быть, вечный. Он был твердо уверен в том, что ее уход ни в коей мере не ставит под сомнение их вечную любовь. Можно расстаться, продолжая любить друг друга. Ведь живут же люди вместе без любви, так почему же они не могут расстаться и продолжать любить?
Все это было очень разумно, но в то же время безнадежно глупо.
Как ни удивительно, она все время думала о том же самом: неужели он будет безостановочно есть после ее ухода? Эта мысль так ее беспокоила, что она со дня на день откладывала свой уход и тоже склонялась к мысли, что он безнадежно глуп.
Его глупость так ее бесила, что она в автобусе по дороге на вокзал назвала его дураком вслух. Старушка, сидевшая рядом с ней, поняла благодаря своему богатому житейскому опыту, что если эта девушка любит того, кого считает — по крайней мере, сейчас — безнадежным дураком, то ее молодой человек действительно не отличается большим умом, раз довел до такого состояния столь милую девушку. И еще она сказала себе, опять-таки опираясь на свой огромный опыт, что это нормально — можно любить друг друга, ругаться, расставаться навсегда, и все это в одно и то же время.
Тут пожилая дама принялась вспоминать свое прошлое, как ее бросил муж — вот уж кто и вправду дурак! Как горячо она его любила, и как это все мучительно, мучительно, мучительно — так мучительно, что она внезапно накинулась на Клару с яростью, но одновременно и нежностью: «Ну и что! Он-то, может, и дурак, даже наверняка дурак, но ведь ты его любишь! И он тебя, уж не сомневайся! От этого и ума лишился! Такой любви не может быть, не бывает между людьми, но если уж она приходит, берегите ее, берегите крепко!».
Здесь надо сказать, что пожилая дама была испанкой из Кадикса, и девушка не поняла ни слова из всей ее тирады. Она просто улыбнулась ей такой милой, такой прекрасной улыбкой, что пожилая дама почувствовала себя совсем уж невыносимо, ужасно, мучительно. Тогда она принялась корить саму себя за то, что так и не удосужилась выучить французский, и в конце концов расплакалась, причитая и горестно всхлипывая. А девушка продолжала безмятежно улыбаться ей, пока не сошла на своей остановке.
Остановка называлась «Вокзал», и на вокзале ее ждал поезд, что разлучает навек.
А мужчина, который любил ее, — там, в опустевшем доме, не мог даже есть, так сильно он…»
Джозеф так и подскочил на месте — зазвонил телефон.
Он отложил ручку и снял трубку.
Машинально отметил про себя, что в это время звонить может только Андрес или Клара. Но опомнился. Должно быть, Андрес.
Клара
— Алло!
— Джозеф?
— …
— Джозеф, это я.
Джозеф вскочил как громом пораженный. И полез на стол; закинул одну ногу, потом другую, встал во весь рост:
— Ты где? — спросил он, стоя на столе.
— В телефонной будке.
— А она где?
— В Испании.
