Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 31
Я встал, вытянув руки в стороны, пригвожденный своей мужской плотью, которая напряглась помимо меня. Я изо всех сил старался сохранить достоинство. Как утверждала мать, утверждавшая, и теперь я это понял, что достоинство должно заменять не красивый внешний вид, а приличия. Я попытался проглотить оскорбление, вполне привычное для меня, но никак не ожидал его услышать из уст Брижит, тем более при таких обстоятельствах. Мой член стал еще тверже, набирал апломб, стойкость (не смею сказать «красоту»), вступая в противоречие с тем, что я думал о своем лице, мгновенно округлившемся в немой улыбке, возвращая меня к ужасному противоречию между желанием и красотой. Потом он выплеснул свое семя, не дав мне времени что-либо понять и не доставив удовольствия, как будто я немного пописал. В это время Брижит спохватилась и, покусывая губы, расстроенно прошептала, хотя в ее глазах светилась победная жалость:
«Извини, извини, я не это хотела сказать».
Но мне не в чем было ее упрекнуть, не за что прощать. Я сам себя поставил в дурацкое положение, приняв желаемое за действительное, а внезапную слабость за согласие, подавать которые надлежит только женщинам, пусть даже они показывают совсем не то, чего желают. У меня не было ни малейшего желания ее целовать, даже из любопытства или желания показать, что я не отличался от других. Это любопытство не давало мне покоя и возникло при виде мальчиков моего возраста, ведущих себя с девочками как опытные завоеватели, а те делали вид, что сопротивляются, чтобы получше потом отдаться.
«Я сам во всем виноват», – прошептал я, думая лишь о том, как бы она не опустила глаза и не догадалась обо всем, увидев пятно на брюках. Это пятно, казалось, поднималось до лба и светило, словно вечерняя звезда на летнем небе.
VI
Прошло уже много лет, а эта сцена постоянно всплывает в памяти, стоит мне оказаться перед красивыми женщинами, проявляющими ко мне интерес, причины которого я прекрасно понимаю, поскольку стал главным редактором небольшой еженедельной газеты, поддерживающей одного известного местного политика, чьи идеи меня вовсе не интересуют. Они стараются помочь человеку, забыть о том, что он обделен природой. Равно когда я встречаю женщин менее красивых или некрасивых, почти уродливых, не скрывающих, что именно я их интересую, во что я, кстати, всегда верю с трудом. Правда, я всегда делаю вид, что верю им. Они обманывают себя, как это делают, чтобы преодолеть отвращение. Если жестокость и низость – единственный выход из ситуации, это роковое, жгучее, но настоятельное желание выворачивает тебя наизнанку, словно перчатку.
В тот день на обувном складе я не познал ни страдания, ни радости. Брижит резко повернулась ко мне, взяла руку, подняла свой свитер и положила мою ладонь на грудь. При этом она не закрыла глаза, как, по-моему, должно было случиться. Нет, она смотрела на меня пристально, почти холодно, скорее с жадным любопытством, не давая мне при этом пойти дальше: сунуть другую руку под бюстгальтер и прикоснуться к плоти, которая по моим ощущениям была одновременно вялой, нежной и плотной. Она запрещала сделать это из опасения, что нас застанут, или считая это чрезмерной наградой для меня, это могло завести нас слишком далеко. Очевидно, Брижит заметила, что мой член снова возбудился, и опасалась, что ее тело мне не понравится. При этом она и догадаться не могла, что ее груди сильно перетягивали ее уродство. А грудь была почти такой же пышной, как у Люси Пьяль, о которой я в тот момент подумал и, повторюсь, впоследствии старался найти в каждой женщине, особенно в проститутках. Я выбирал их по большей части именно из-за размера груди, сожалея, что они не любили, чтобы клиенты ласкали их грудь и уж тем более прикасались к ней губами, если только за это не платилось отдельно. Можно было лишь аккуратно прикоснуться к груди рукой, и этот жест превращал клиента в привычного любовника.
«Запах кожи вскружил нам голову», – прошептала Брижит, натягивая свитер на свой несколько толстоватый и слишком белый живот.
Я еще чувствовал, как в моей ладони подрагивала грудь, несмотря на слишком плотный бюстгальтер, поэтому позже я предпочитал более легкие бюстгальтеры, хотя в них грудь немного опускается, что, впрочем, делает ее еще более волнительной и не похожей на мраморную, как у греческих статуй, тогда для меня идеал женского тела. Грудь в легком бюстгальтере начинает жить своей автономной поразительной жизнью, делающей жалкой неподвижное совершенство силикона. Именно в тот самый момент я отдал бы все, чтобы увидеть грудь Брижит обнаженной. Я еще не знал, что ее груз предвещал совсем другую тяжесть – тяжесть тела, которое навалилось на меня и освободило мужскую плоть, по ночам вопившую в моем теле. Вся моя прошедшая, настоящая и будущая жизнь была там. Вся моя четырнадцатилетняя жизнь была поставлена на карту. Это могло произойти на складе обувного магазина на улице Церкви в городке Юссель со страшненькой девочкой, совершившей незабываемый поступок, продиктованный так называемой женской интуицией или, скорее, сообразительностью. Чудесным образом в игру вступила щедрость чувств, как в фильме «Украденные поцелуи» режиссера Трюффо, который я смотрел со слезами на глазах по телевизору у одного из своих одноклассников, чья необычно молодая мать волновала меня ничуть не меньше, чем Дельфин Сейриг. В том возрасте я больше мечтал о матерях своих товарищей, нежели об их дочерях.
Я отдал бы все за это обнажение. Я согласился бы даже сжечь дотла руку, которая смогла бы прикоснуться к ее груди. Мне удалось вырвать обещание, что когда-нибудь настанет день и она покажет мне свою грудь, – этот день так никогда и не наступил, поскольку обещание так и не было выполнено. Время оправдало этот обман. Ее мать сразу же поняла, что произошло в подсобке, и запретила дочери видеться со мной.
«Он слишком уродлив, это может навлечь на нас беду», – сказала она с использованием местных выражений вместо аргументов. А Брижит дословно передала мне ее слова с тем же выражением лица, которое было у ее матери, когда та выгоняла меня из магазина: никакого сожаления, еще меньше жалости, просто откровенное отвращение.
Дочка торговца не могла встречаться долго и открыто с парнем, у которого лицо сироты. Именно эти слова я услышал от Брижит, слово «сирота» дало ей возможность не произносить слово «безотцовщина», что в то время было еще оскорбительнее для жителей городка, окруженного отсталыми деревушками. Слово «сирота» напоминало мне батраков на фермах, нанимавшихся на работу по большей части после детских домов, что казались мне загадочными монастырями, куда пропащие девицы приходили освобождаться от бремени беременности. А лица у этих сирот были похожи на дикие орехи, почти все уродливые, болезненные, одинокие. Даже когда они становились, как маленький Рене Нифль в Сьоме, приемными детьми в семьях, их эксплуатировали и никогда не отдавали своих дочерей за них замуж, даже если те были недоразвитыми и не могли надеяться найти мужа.
Так оно и было, я был ничем. И помимо этой незначительности, мое уродство было особенно очевидным. Моя гнусная рожа обрекала меня на одиночество незаконнорожденного ребенка, почти отвергнутого, даже несмотря на то, что мать вторично вышла замуж за кассира с почты в Меймаке, городке, находившемся на полпути между Сьомом и Юсселем, а сестра работала преподавателем в лицее. Я ничего из себя не представлял по сравнению с этими зажиточными торгашами, пользовавшимися в Юсселе уважением.
Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 31
