— Это пузырек с микстурой для Николаши, он ведь болел краснухой. Эту микстуру прописал Николай Ильич, и мы тщательно следили, чтобы она была принимаема вовремя. Молодежь, сами знаете, не очень-то аккуратна в этом смысле.
— И когда он принял ее в последний раз?
— Накануне с-с… — Софья Платоновна запнулась, — случившегося, то есть вечером семнадцатого. Мадемуазель Мари, гувернантка, подала их Николаше. Да вы у нее спросите.
— Видите ли, господа, — вклинился в разговор доктор, — должен заметить, что эта микстура совсем не похожа на ту, что я прописывал Николаю. У нее должен быть ярко выраженный травяной запах и вкус, а эта ничем таким не пахнет, убедитесь сами.
Шумилов взял у доктора склянку и осторожно понюхал содержимое.
— Да, действительно, никакого травяного запаха.
— Забери это для анализа, — распорядился Шидловский.
— Я сразу обратил внимание, что у микстуры нет присущего ей запаха. Да, сразу же, когда приехал утром восемнадцатого, — продолжал доктор.
— И тогда я забрала пузырек в свою комнату. — Софья Платоновна говорила словно через силу, было видно, что каждое слово ей дается с трудом.
«Это жестоко — заставлять мать переживать все заново, когда сына едва успели похоронить», — думал Алексей Иванович, но это были те сантименты, которые он никогда бы не осмелился повторить вслух. Вместо этого Шумилов спросил:
— А почему вы, Софья Платоновна, забрали пузырек в свою комнату? Почему просто не выкинули?
Женщина мелко затрясла головой, кудри, небрежно уложенные в прическу, казалось, были готовы сейчас рассыпаться:
— Я не знаю, не знаю!.. Возможно, я предчувствовала недоброе… Мне казалось будет лучше, если микстура постоит у меня, в целости и сохранности. Правда, потом, когда через два дня доктор заехал опять и увидел, что пузырька нет на месте, я вернула его на Николашину тумбочку. С тех пор он тут и стоит.
— Да, — подтвердил доктор, — в тот день должно было состояться анатомирование тела Николая, и я решил по пути проведать Софью Платоновну. У нее в силу очевидных причин было плохое самочувствие. Правда, было еще одно обстоятельство… Знаете, в моей практике подобных инцидентов, когда больной внезапно умирает без видимых причин, я не припомню, это нонсенс. Конечно, я задавал себе вопрос: правильны ли были мои назначения, нет ли тут моей вины? Понимаете? Меня это очень беспокоило. И поэтому я хотел еще раз проверить все препараты, которые принимал Николай. Не обнаружив микстуры, я справился у Софьи Платоновны и попросил вернуть флакон на место… Как чувствовал, что это может оказаться важным.
— Скажите, Софья Платоновна, — включился в разговор Шидловский, — комната стояла закрытой после смерти Николая? Мы можем быть в этом уверены?
— Нет, что вы, — смешалась Софья Платоновна. Она, казалось, совсем не ожидала такого вопроса. — Нет, мы не стали ее закрывать. В ней ночевала мадемуазель Мари.
В воздухе повис невысказанный вопрос, и тогда Софья Платоновна, будто спохватившись, пояснила:
— Наша гувернантка, мадемуазель Мари, живет на своей квартире, и каждый день приходит заниматься с детьми. В то утро, узнав страшную новость, она сразу же приехала и оставалась у нас вплоть до похорон. И ночевала в Николашиной комнате.
— Мадемуазель Жюжеван уже пять лет воспитывает наших детей, — вмешался молчавший до того полковник, — она как член семьи. Раньше она постоянно жила в нашем доме, но когда Николай поступил в университет, нагрузка мадемуазель стала существенно меньше, у нее образовалось свободное время и, с нашего согласия, она стала давать уроки в других семействах и съехала на отдельную квартиру. Но у нас она, конечно, проводила большую часть дня.
Между тем обыск продолжался. Найденные в письменном столе записки, письма, разрозненные бумаги покойного собрали в картонную коробку.
В углу комнаты стоял запертый на замок шкаф. Небольшой латунный ключик нашелся в выдвижном ящике письменного стола в лаковой палехской шкатулке.
— Это химический шкафчик Николая, — пояснил полковник. — Он последние год-полтора очень увлекался химией, все экспериментировал.
Открыв шкаф, Алексей Иванович увидел ряды баночек, скляночек, пузырьков, пробирок, колб и реторт. Здесь же были спиртовка, большой ком ваты в картонной коробке, кусок черного дегтярного мыла. В коробке из-под монпансье лежало множество бумажек, свернутых в виде медицинских конвертиков, в которых больным дают порошки в больницах. Почти все склянки были с этикетками, на которых от руки были выведены латинские названия. В шкафу Николая Прознанского хранилась настоящая химическая лаборатория, причем очень дорогая, если судить по немецким клеймам на стекле.
— М-да, — Шидловский только головой покачал, — забирай-ка все это на экспертизу, Алексей Иванович. А вы, Дмитрий Павлович, не могли бы сказать, есть ли в вашем доме морфий?
Полковник быстро и прямо взглянул в лицо Шидловскому:
— Да, есть. Но он в недоступном месте, заперт в моем кабинете. Знаете ли, когда в доме дети…
— Могли бы вы мне его показать?
— Разумеется. Прошу за мной.
Они вышли, не прикрыв дверь, и Шумилов мог слышать продолжение разговора.
— Скажите, Дмитрий Павлович, его могли взять семнадцатого числа без вашего ведома?
— Нет, однозначно нет. По целому ряду причин. Семнадцатое апреля — воскресенье, я был весь день дома, практически не выходил из кабинета. Да и гость у меня был, Леонард Францевич Польшаун, мы весь вечер провели с ним. В восемь часов подали ужин, к нам присоединилась мадемуазель Мари. Потом мы опять разошлись. Она вернулась к Николаю — весь день за ним ухаживала, а мы вернулись в кабинет. Польшаун уехал около одиннадцати часов, а Жюжеван — примерно в четверть двенадцатого.
— Есть еще какая-то причина вашей уверенности?
— Скажем так, Вадим Данилович, по роду своей службы я охраняю самые важные секреты, как других людей, доверившихся мне, так и государственные. От того, сколь хорошо я буду хранить эти секреты, зависят жизни множества людей. Если вы думаете, что в моем собственном доме, из моего собственного кабинета можно что-то незаметно украсть, то вы глубоко ошибаетесь.
В интонациях полковника проскальзывали недовольные и даже сердитые нотки. Шидловский, видимо, вызвал его раздражение. Да это и понятно: кому покажется приятной мысль о том, что ребенок погиб от яда, хранящегося в отцовском шкафу? Шумилов же, слышавший ответ от первого слова до последнего, подумал, что жандармский полковник человек, конечно, неглупый, но весьма самонадеянный.
Пока становой аккуратно упаковывал в коробки содержимое химического шкафчика (Шумилов вкладывал внутрь опись и опечатывал каждую коробку), доктор Николаевский обратился к Шидловскому:
— Господин помощник прокурора, должен заявить, что в доме должен быть еще морфий. Правда, в составе капель от бессонницы, которые я прописывал Софье Платоновне еще в начале апреля. Но там морфия совсем незначительное количество, его невозможно было использовать как яд.
