Я думаю о докторе Альфреде Кинси – насколько мне известно, он тоже ловил кайф весьма специфическим образом. Правда, эту деталь исключили из фильма. Кинси нравилось засовывать себе в член разные штуки. То, что туда обычно не суют. То, что там не совсем уместно. То, чего вам никогда не найти среди информации, которую Кинси скрупулезно собирал, приводил в порядок, сводил в таблицы и анализировал.
Травинки, соломинки, волоски, щетина. Любые длинные и гибкие вещи, от которых щекотно. Я слушаю рассказ Анны и понимаю, что мои фантазии, в которых мы с Джеком трахаемся в кабинете его босса, жутко скучны. Если бы только они! Скучны и все мои прочие фантазии. Анна сообщает, что, когда она наклоняется за нижним бельем, ей разрешено обернуться и посмотреть назад. Она поднимает одежду, кучей валяющуюся на полу, и складывает ее на деревянном стуле в другом конце комнаты, возле шкафа. Перебрасывает через спинку стула платье, вешает за бретельку лифчик, аккуратно сворачивает пояс, подвязки и панталоны и кладет их поверх платья. Только после этого ей можно посмотреть на шкаф.
– Тут я должна ахнуть. По словам Маркуса, это должно быть идеальное сочетание – в равных пропорциях – страха, удивления и восторга.
Предмет внимания – эрегированный член Маркуса, который на ее глазах медленно появляется из нижней дыры в дверце шкафа подобно улитке, выползающей из раковины.
Анне следует, не шелохнувшись, оставаться на месте и, разинув рот, наблюдать за тем, пока член с мошонкой полностью не высунется из дыры.
– Его член покачивается, как будто подманивает меня к себе, – рассказывает дальше Анна. – Поэтому я опускаюсь перед ним на колени и облизываю его, как облизывают подтаявшее мороженое в вафельном рожке. Я внушаю себе, будто лижу вишневое мороженое.
– И это и есть предварительные ласки? – спрашиваю я.
Я просто хочу уточнить, потому что ее рассказ меня ошарашил.
– Да, – отвечает Анна, – это всего лишь предварительные ласки.
Потом она говорит, что хотя и находится прямо перед шкафом, Маркус не произносит ни звука.
Она даже не слышит его дыхания. Не слышит даже возбужденного аханья в подтверждение, что она все делает правильно. Лишь легкое покачивание члена, когда тот невольно отстраняется от движений ее языка. Незначительные рефлекторные движения, подобно тому, как колено дергается, если ударить по нему маленьким серебряным молоточком.
– А как тогда понять, когда следует остановиться, – говорю я, – чтобы он не кончил?
– Когда ему становится достаточно, когда он готов к большему, дверца открывается, – говорит Анна. – Это немного жутковато.
Представляю, как дверца шкафа со скрипом открывается, совсем как в старом черно-белом фильме про дом с привидениями (такие обычно показывают по телевизору глубокой ночью), а за дверцей никого и ничего нет. Лишь чернильно-черная темнота.
– Для меня это сигнал. Я должна шагнуть в шкаф, – говорит Анна. – Всякий раз я чувствую, как бьется сердце, хотя точно знаю, что произойдет дальше и кто за дверью.
Она заходит в шкаф и закрывает за собой дверь. Теперь Анна ничего не видит, потому что Маркус залепил все щели бумагой, чтобы внутрь не проникал ни единый лучик.
– Требуется какое-то время, чтобы глаза привыкли к темноте. Даже после этого я вижу лишь тени, похожие на струйки пара, как будто у меня галлюцинации.
– А каких размеров шкаф? В нем не возникает клаустрофобия?
– Он довольно большой. По крайней мере, стенок касаются только мои ноги, – отвечает она. – Страшно другое: как быстро я теряю ощущение окружающего пространства. Кроме того, внутри ужасно жарко, как в турецкой бане, потому что Маркус уже использовал почти весь воздух, и я начинаю потеть сразу, с первой же секунды.
– И что дальше? – нетерпеливо спрашиваю я.
– После этого я чувствую на своей груди его липкую руку. Кстати, это совсем не страшно, – добавляет она. – Наоборот, здорово заводит. Я чувствую прикосновения человека, которого не вижу, хотя он здесь, совсем рядом. Это стоит того, что будет дальше, вся эта дурацкая преамбула, на буквальном соблюдении которой настаивает Маркус, – добавляет она. – Оно того стоит.
В любом случае, как только мы оба в шкафу, – признается Анна, – в темноте, за закрытыми дверями, между нами возникает физический контакт, и дальше уже нет никаких правил. От робости не остается и следа. Он долбится, как ненормальный, как животное. Это совершенно другой человек. Шкаф ходит ходуном, кажется, будто он вот-вот рухнет.
– И какими способами можно трахаться в шкафу? – не могу я удержаться от вопроса.
– Ты удивишься, – отвечает Анна. – За это время мы с ним пять или шесть раз перепробовали все позы из Камасутры. Однажды он трахал меня так, что шкаф все-таки повалился. Рухнул на ту сторону, где дверь. Мы оказались в ловушке. Маркус даже бровью не повел. Это его еще больше завело. Мы трахались несколько часов. Затем он выбил заднюю стенку, потому что она была наверху. Мы выбрались наружу, голые и все в синяках.
После того, как они вылезли из упавшего шкафа, Анне пришлось выполнить последнюю, заключительную обязанность – вымыть Маркуса. С этой целью они переместились в ванную. По ее словам, это старая-престарая ванная, с кафельным полом и клочьями облупившейся от сырости краски. Кроме того, у Маркуса допотопная керамическая ванна, похожая на лодку, с душем, который свисает с длинного металлического шеста.
– Маркус принимает душ и никогда – ванну, – говорит Анна.
– Почему?
– Он сказал мне, что были случаи, когда люди тонули в ванне.
Эту фразу я комментирую так: понимает ли она, что Маркус цитирует Кассаветиса?
Когда они становятся под душ, Анна намыливает его, энергично трет губкой грудь, бедра, проводит ею под мышками и под мошонкой. После того, как она полотенцем вытирает его насухо, Маркус выходит из ванной, так и не сказав ни слова. Оставляет, чтобы она оделась и накрасилась. Когда Анна готова, она выходит из ванной.
– Вот так у нас все происходит, независимо от обстоятельств. Именно так и никак иначе. А ты когда-нибудь трахалась в шкафу? – буднично интересуется Анна.
Вынуждена признаться, что нет, не приходилось. Услышав рассказ подруги, я чувствую себя удручающе обыкновенной.
Мы несколько минут молча сидим под деревом. В моей голове возникает строчка из диалога, которую герой Марлона Брандо произносит в «Последнем танго в Париже», моя любимая фраза из его монолога, обращенного к мертвой жене, лежащей перед ним в гробу: «Короткое материнское прикосновение в ночи».
Если Маркусу она тоже нравится, я не имею ничего против. Потому что многие великие люди страдали эдиповым комплексом.
Перебираю сведения, рассказанные Анной. Затем делаю глоток из стаканчика и удивленно моргаю. Оказывается, кофе давно остыл.
– Неужели я разрушила твои фантазии? – спрашивает Анна. – Извини, я не хотела. Потому что, несмотря ни на что, Маркус такой милый.
