– Комната есть? – У вьетнамца повисла извинительная улыбка, фраза выходила за рамки его русского. Приезжий нетерпеливо ткнул ему в грудь жёлтым суставчатым пальцем: – Room. Have you a room?
– Yes. – Вьетнамец улыбнулся ещё шире, подняв глаза к потолку. Потом показал на пальцах «два». – Two hundred dollars, харасё?
Приезжий поднялся. Пошатываясь, взобрался по крутой лестнице за вьетнамцем, который стал с ним одного роста. Комната в конце коридора, отгороженная бамбуковой ширмой, напоминала коробку из-под обуви. Из мебели – плетёный стул и кровать у окна.
– Двести за эту дыру? Чтобы в один прекрасный день сломать шею на лестнице? Ладно, косоглазый, неси ещё пива.
Теперь он был уверен, что его не поймут. Он достал из кармана две мятые зелёные бумажки, прежде чем отдать, указал ими на пол:
– Сюда, bear.
По окну забарабанил дождь, короткий тропический ливень, так не похожий на затяжные московские грозы. Подвинув стул к окну, приезжий, не раздеваясь, уселся с пивом и стал наблюдать, как на соседнем рынке худенькие, похожие на детей, вьетнамцы в широкополых соломенных шляпах прячутся от дождя, толкая одноколёсные тачки с креветками и рыбой. Денег у приезжего было в обрез, прикидывая траты, он в уме разделил их на месяцы, подумав, что последний из них можно прожить и в кредит. Он просидел так до вечера. Когда внизу стих шум – вьетнамцы ложатся рано, – он снял плащ, который, за отсутствием вешалки, перебросил через спинку стула, достав из карманов деньги, аккуратно разложил их под матрасом и растянулся на кровати.
Белая колония приняла его брезгливо. Даже соотечественники, встречая его на «европейских» улицах, едва кивали. Целыми днями, пока солнце, встававшее над океаном, не закатывалось в джунглях, он сидел в двух шагах от своего пристанища – на пляже под разлапистой пальмой с неизменной бутылкой, пьянея, валился набок, засыпая, под тёплым дождём. А когда стихали визгливые обезьяны и прекращали метаться птицы, поднимался к себе в конуру, перебираясь на незаправленную постель. Пока не вышли деньги, ходил он и во вьетнамские кварталы, где низкозадые, плоскогрудые женщины хватали за руки, предлагая себя. Договорившись с двумя сразу, он платил вперёд, но в комнаты не шёл, а, взяв под руки, тащил их на берег моря, где напивался больше обычного.
– Знаете, сколько мне лет? – ворочал он заплетавшимся языком. – Я и сам не знаю. Только люди теперь меня окружают либо молодые, либо очень молодые. А вы – соплячки!
Женщины смеялись, нелепо повторяя за ним:
– Сапяшки, сапяшки, вери гуд…
Они ложились рядом с ним на белый песок, по бокам упираясь головами в подмышки, а, дождавшись, когда он засыпал, обирали. Приезжий быстро опускался. От него уже пахло водорослями, немытым телом, в седых волосах, когда он разглаживал их пятернёй, хрустел песок. Даже вьетнамцы смотрели на него с презрением. Через два месяца хозяин отказался менять бельё, пригрозив выселением. Через три у приезжего закончились деньги. В заляпанных грязью шортах, не скрывавших ссадин на худых ногах, он шлёпал «вьетнамками» по «русскому» кварталу, поднимая уличную пыль. Около кафе, где собирались соотечественники, засовывал руки в карманы и раздвигал плечом бамбуковую занавеску. Увидев его, низкорослый охранник каждый раз открывал рот, но, сплюнув, отворачивался. Вечерами зал был полон. Приезжий прислонялся к стене и, обведя его мутным взглядом, долго выбирал, где сесть. Остановившись на одиноком ровеснике, направлялся к его столику, сгребая по дороге свободный стул.
– Знаете, зачем я здесь? – подсаживаясь, задавал он один и тот же вопрос, служивший прологом к его истории, которую уже знали все. – Я приехал красиво умереть. Проще говоря, спиться. Ну, вы понимаете. Поможете парой стаканчиков?
Отказать ему было невозможно, отделаться от него – тоже. Первый стакан он выпивал залпом, второй тянул, вращая в ладонях.
– Что мешало это сделать в Москве? Ничего, но там бы это выглядело особенно мерзко. В Москве вообще всё мерзко. Холод, сырость, одинокая квартира, по утрам стук каблуков, лифт, который друг у друга уводят из-под носа, боясь опоздать, под окнами заводят машины – от этого хочется повеситься. Какая уж тут счастливая смерть! Представьте, сидишь наедине с бутылкой, уткнувшись в обои, допиваешься до белой горячки, пока, наконец, соседи, которым мешает спать звон стекла, когда бьёшь посуду, не вызывают «скорую». Тебя немного подлечат, и всё повторяется. Так может тянуться годами, вся эта мерзость. Тут, конечно, это всё тоже по-свински, но не так. Океан грязь смывает. Можно, конечно, пулю или верёвку, но к чему спешить? Я же не неврастеник, которому приспичило, я ухожу из жизни осознанно. Так почему не сделать это с удобством? Я перебирал в голове страны, листал рекламные путеводители. А когда однажды ночью меня допекло, решил вылететь первым утренним рейсом. Всё равно куда. Главное, из Москвы! Почему Вьетнам? Считайте, ткнул в карту и попал. Что, здесь косоглазые? Так я не расист. Да и в Москве их тоже хватает. Только про чёртов дождь я не знал! Думал, успею спиться, пока деньги есть, но здоровье не позволяет. Зря в юности спортом занимался. – Он хрипло смеялся. – Замечали, всё, что казалось нужным и полезным, всё, наоборот, мешает? Образование, воспитание, мораль… Закажете ещё стаканчик? Тут такой алкоголь слабый, не берёт. Спасибо, с вашей помощью мы преодолеем последний рубеж. – Он делал большой глоток. – Думаете, меня из Москвы долги выгнали? Или враги? Нет, я со всеми ладил, у меня просторная квартира в центре города, и, пока существует род человеческий, работой я обеспечен. Нет, не врач, юрист. Но люди, когда не болеют, судятся, так что я нужен не меньше. Только зачем всё это? Да-да, зачем жить? Не отвечайте, тут у каждого свой ответ. И у всех нечестный. Почему вы смеётесь? Да, именно это я и хочу сказать. Утратил смысл жизни. И что тут смешного? Звучит пафосно? Так это от того, что затаскали слова, а в глубине-то защищаемся. Конечно, отмахнуться проще – в жизни нет никакого смысла! Так вот, считайте, я потерял то, чего нет. И потому здесь. Нет, во Вьетнаме я его найти не надеюсь. А хоть бы и снова обрёл, захотел, например, открыть в Москве адвокатскую контору, так возвращаться мне всё равно некуда. Квартиру я переписал племяннице, молоденькой дурочке, однако не настолько глупой, чтобы пустить меня обратно. Так что на руках у меня билет в один конец. – Он уже смотрел стеклянными глазами. – Ещё возьмёте? Лучше пива. А закуску не надо, на жидком горючем быстрее в рай въедешь. Или в ад. Верите в эту чушь? Извините, если задел. Просто ведь нет ничего. Летим в космосе куда-то, а зачем? Пассажиры, которых никто не спрашивает. Чем мы отличаемся от ссыльных? При этом переживаем из-за какой-нибудь ерунды, места себе не находим, если обидели кого-то, вот как я вас, если вы верующий. А чего всё в грех возводить? Да пусть даже убили! Не Тамерлан же. И его земля носила, а история приняла. Подумаешь, старуха-процентщица, перед вечностью всё «подумаешь!». Да я не философствую, упаси господь! Просто был, к примеру, тишайший Пётр Иванович, а сосед у него Иван Петрович слыл зверем. А могилы-то рядом! И кто их помнит? А им и подавно всё равно. Нет, дорогой мой, всё на воспитании держится, а если перевести на простой язык – на страхе, вбитом в детстве. Да-да, на пустом выдуманном страхе. Разве не так? Только когда это понимаешь, сделать уже ничего нельзя. Как почему? Другую же голову не поставишь. Можно сигарету? Спасибо. Проклятый кашель! В Москве-то я не курил, но здесь начал для ускорения процесса…
