Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
Я стала смотреть в ноты.
– Начнем, пожалуй… – поторопил меня Игнатий.
Я перевела глаза с нот на клавиши, а с клавиш на колени.
– Что произошло? – спросил Игнатий.
Действительно, что произошло?
Игнатий не просил Лариску любить его, она сама его любила, и его вины здесь не было никакой. Но Лариска любила его так красиво, так талантливо. И это не пригодилось. И теперь неприкаянная Ларискина любовь плавает над крышами. А Игнатий сидит, как сидел, и его лицо по-прежнему переделено на три части. А я, ее подруга и вместилище тайн, сижу на ее месте и занимаю ее самые главные двадцать две минуты.
– Что с вами? – удивился Игнатий.
– Я больше не буду ходить на чтение партитур, – сказала я, исследуя переплетение чулка на своем колене.
– Почему?
– Потому что я буду занята основным предметом. Через месяц – диплом.
Игнатий поднялся и отошел к подоконнику – должно быть, ему удобнее было издалека смотреть на меня.
Мне тоже так было удобнее. Я подняла на него глаза и по полоске его сомкнутого рта увидела, что он оскорблен.
Мы молчали минут пять, и у меня звенело в ушах от напряжения.
– Почему вы молчите? – спросила я.
– А что вы хотите, чтобы я сказал? – спросил Игнатий.
Я пожала плечами, и мы снова замолчали трагически надолго.
– Если вас волнует, что я пожалуюсь в деканат, можете быть спокойны: жаловаться я не буду. Но здороваться с вами я тоже не буду.
– Пожалуйста, – сказала я.
С тех пор мы не здоровались.
С Лариской, как ни странно, мы тоже сильно отдалились друг от друга.
Она не хотела возвращаться мыслями ни в Летний сад, ни к красной стене, и Лариска избегала меня, интуитивно подчиняясь закону самосохранения.
Однажды мы столкнулись с ней в раздевалке и вышли вместе.
– Я больше не хожу на партитуры, – сказала я.
– Напрасно… – самолюбиво ответила Лариска.
На ее лбу сидел фурункул, величиной с грецкий орех. Я вспомнила, что она живет в Ленинграде без родных, снимает угол и ест от случая к случаю.
– Ну, как ты? – неопределенно спросила я, давая возможность Лариске ответить так же неопределенно, вроде: «спасибо» или «хорошо».
– Плохо, – сказала Лариска.
Она одарила меня откровенностью за то, что я приняла ее сторону, перестала ходить к Игнатию.
– Я все время оглаживаю себя, успокаиваю, как ребенка, – сказала Лариска. – Но иногда мне хочется закричать… Я только боюсь, что, если закричу, земной шар с оси сорвется.
– А Лерик? – спросила я.
– При чем тут Лерик?
После вручения дипломов был концерт.
Когда я вышла на сцену, обратила внимание: пол сцены, ее основание, выстлан досками, и мне показалось, будто я вышла на рабочую строительную площадку.
Я увидела зал, приподнятые лица, преобладающие цвета – черно-белые.
Я видела клавиши, бесстрастный черно-белый ряд. А дальше не видела ничего.
Я села за рояль. На мне платье без рукавов. Мне кажется, что рукав, полоска ткани, отъединит меня от зала. А сейчас мне не мешает ничего.
Я взяла первую октаву в басах.
Я держу октаву, концентрирую в себе состояние готовности к прыжку.
Во мгле моего подсознания светящейся точкой вспыхнула рарака, я оторвалась от поручней и полетела под все колеса.
Я играла, и это все, что у меня было, есть и будет: мои родители и дети, мои корни и мое бессмертие.
Когда я потом встала из-за рояля и кланялась, меня не было. Меня будто вычерпали изнутри половником, осталась одна оболочка.
За кулисами ко мне подошла Лариска и сказала:
– Ну как ты вышла?
Ей не нравилось мое платье. Она вздохнула и добавила:
– Эх, если бы я могла выйти, уж я бы вышла…
Дело было в том, что она могла выйти, а я могла играть.
После концерта начались танцы.
Оркестр был составлен из студентов и преподавателей. За роялем сидел наш хормейстер Павел, с точки зрения непосвященных, шпарил как бог. В обнимку с контрабасом стояла Тамара, которая занимала в училище первое место по красоте. А на ударниках со своей идеальной конструкцией плеч восседал Игнатий. Лицо у него было наивное и торжественное, как у мальчика, – видно, ему там нравилось.
Лариска пришла на выпускной вечер с известным молодым киноартистом, которого она одолжила у кого-то на несколько часов. Его портретами был оклеен весь город.
Киноартисту дана была актерская задача: играть влюбленность, он не сводил с Лариски своих красивых бежевых глаз.
Лариска была блистательна, вся в чем-то красно-белом, гофрированном, хрустящем, как бумажный китайский фонарь. Выражение ее лица было таким, будто у нее полные карманы динамита.
Игнатий взмахнул палочками: раз-два, три… раз, два, три… Первая… пятая…
Лариска вцепилась в киноартиста, и их вынесло первой парой на самую середину зала.
Киноартист чуть-чуть сутулился над Лариской, а она, наоборот, откинулась от него, ее оттягивала центробежная сила. Он был прекрасен, как гений чистой красоты, и не сводил с Лариски глаз, а она – с него. Все было так красиво и убедительно, что хоть бери кинокамеру и снимай кино.
Постепенно вальс заразил всех, и через минуту все задвигались, заколыхались, негде было яблоку упасть.
Я стояла возле стены, меня никто не приглашал. Может быть, мужчины побаивались моей избранности, исключительности. А может быть, рассудили: раз я умею так хорошо играть на рояле, значит, мне и без танцев хорошо.
Вдруг я заметила, что Лариска танцует не с киноартистом, а с Гонорской, нашей преподавательницей по музыкальной литературе.
Гонорская – округлая и широкая в талии, как рыба камбала. Если меня когда-нибудь постигнет такая талия, я просто буду срезать с нее куски.
Лариска с Гонорской держались друг за дружку, но не танцевали, а стояли на месте и цепляли ногами. Им, наверное, обеим казалось, что они танцуют. Их неподвижность особенно бросалась в глаза на движущемся фоне.
Потом Лариска отделилась от Гонорской, нашла меня глазами и ринулась в мою сторону, прорезая толпу, как ледокол «Ермак». Лицо у нее стало совсем маленькое, все ушло в глаза. А глаза – огромные, почти черные от широких зрачков.
– Ты знаешь, что мне сказала Гонорская?
Я должна была спросить: «Что?» Но я молчала, потому что знала: Лариска и так выложит.
– Она сказала, что Игнатий не женится никогда. Ни на ком.
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
