Я всегда находил Элли великолепной, хотя был еще слишком юн, чтобы это осознать. Помнится, у нее были черные, как смоль, волосы, ниспадающие на плечи, и лучистые зеленоватые глаза на несколько бледном лице, что подчеркивало цвет ее глаз и волос. Ее очень огорчало, что она не остановилась в росте на отметке пять футов и семь дюймов, однако сколько бы она меня ни заставляла измерять ее рост – при этом мне приходилось по ее просьбе чуть ли не прибивать ее ступни гвоздями к полу, – ей каждый раз удавалось быть на полдюйма ниже меня. Эти измерительные процедуры всегда доставляли мне большое удовольствие. Она была кокеткой в лучшем смысле этого слова – лукавая, порывистая, забавная, нетерпеливая и почти никогда не терявшая оптимизма.
Было лето тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, и все складывалось как нельзя лучше. Мы с Элли уже в течение нескольких лет крутились друг возле друга, все больше при этом сближаясь, и я мог предвидеть тот момент, когда мы, наконец, перейдем границу с табличкой «друзья» на территорию, помеченную знаком «Будьте бдительны!»
Наше с ней желание поступить в Бристольский университет придавало нашим отношениям характер игры. Мы собирались жить вместе, собирались учиться вместе и, конечно же, в обозримом будущем сблизиться физически.
Я плохо спал в ночь перед аттестацией курсовых работ.[4]С самого раннего утра я уже был на ногах, тщательно делая разрезы на новой паре джинсов.
– Что ты вытворяешь? – войдя спросила мама. – Я их только что купила. Если они тебе не правятся, я могу отнести их обратно.
Я сделал большие глаза, подобно подростку, который понимает все лучше, чем родители.
– Ты очень отсталая, мама, – сказал я. – Теперь все делают такие разрезы.
Она бросила на меня недоверчивый взгляд, но ей не хотелось казаться отсталой. На следующий день, надев брюки от костюма, мой отец обнаружил, что они полностью изрезаны.
– Чарли сказал, что теперь так принято, – пояснила мама.
Наконец в почтовый ящик скользнул долгожданный конверт, и хотя я и был уверен в себе, меня охватила дрожь при мысли, что, быть может, я пропал, и меня ждет безрадостное будущее. Родители, затаив дыхание, смотрели, как я распечатываю конверт.
– О боже, провалился! – сказал я, хватаясь за голову, чтобы изобразить жест отчаяния.
В глазах моих родителей появилось такое же выражение, какое было у злодея из сериала о Джеймсе Бонде, когда он узнал, что его план завладеть всем миром рухнул.
– Ну, что поделаешь, Чарли! – почти сразу отозвалась мама. – Существует немало профессий, для которых не нужно высшего образования, и где можно хорошо заработать.
– Недавно я разговаривал со своим другом, который работает в банке, – сказал отец. – Там намечается вакансия младшего клерка. Причем в ближайшее время ты мог бы рассчитывать на повышение.
Я уставился на родителей, несколько озадаченный тем, что они строили планы на всякий пожарный случай. Приятно было осознавать, что они так слепо доверяют своему единственному отпрыску.
– Я получил «Б» только по профилирующему предмету, – сказал я, ухмыльнувшись. – Это не имеет значения. По остальным трем мне поставили «А».
Они обнялись с явным чувством облегчения, забыв при этом обнять меня.
– Мы всегда знали, что тебе это под силу, – заявил отец, процедив эту ложь сквозь зубы – прием, который впоследствии пригодился мне в моей адвокатской практике.
Оставив родителей растрезвонивать по телефону эту хорошую новость, я помчался к Элли. Она стояла уже в дверях своей квартиры, глаза ее горели восторгом и желанием поделиться потрясающим известием, и она тут же бросилась в мои объятия. И мы поцеловались, охваченные внезапным порывом, после чего она мягко оттолкнула меня.
– Ну, что у тебя? – спросила она.
– Три «А» и одно «Б».
Этот пижон Фортьюн, возбужденный вкусом ее губ, прямо-таки таял на глазах.
– А у тебя?
– Четыре «А». Ни больше, ни меньше.
Я возликовал, и мы снова радостно обнялись.
– Нам будет так хорошо в Бристоле, Элли! Я жду не дождусь этого.
Она опять меня оттолкнула.
– Гм… Что ты имеешь в виду, говоря о Бристоле? – На лице у нее внезапно появилось плутоватое выражение.
Красноречие покинуло меня.
– А что… что ты имеешь против Бристоля?
Наступила долгая пауза.
– Чарли, я еду в Кембридж.
Боже, это конец!
– Нет-нет, никакого Кембриджа! Мы вместе поедем в Бристоль.
– Помнится, я уже говорила тебе об этом, Чарли.
Это прозвучало так же убедительно, как если бы она сказала: «Письмо, в котором я тебе об этом писала, съела собака».
Все мои романтические грезы о том, как мы будем вместе взрослеть, а заодно и более конкретные мечты о неограниченном сексе развеялись, как дым.
– Ты ничего мне не говорила. Я думал, мы условились вместе поступать в Бристоль, а не в Кембридж, ведь мы знали, что пройдем туда и с тремя «А».
– Знаешь, я и в самом деле хотела поехать в Кембридж, – сказала она.
Может и так. Но я-то надеялся, что в действительности ей хотелось быть в университете вместе со мной. Мы перекинулись еще несколькими фразами, после чего она пожала плечами, видимо, потеряв интерес к этому разговору.
– Я не знаю, что случилось, Чарли. Я считала, что сказала тебе обо всем. Извини.
Вот так все это и началось. Наше соперничество из дружеского превратилось в абсолютно противоречащее Женевской конвенции.
Я был уверен, что она поступила так не ради того, чтобы отдалиться от меня. Это было бы слишком невероятно. Я подозревал ее только в одном: что ею вдруг овладел не знающий жалости азарт состязания. Она не могла с ним справиться, даже зная, что жертвой в данном случае буду я. Или, может, это был случайный каприз. Что за муха ее укусила? Или поступать так с близкими ей людьми было свойством ее натуры?
Я печально упаковывал свои вещи перед отъездом в Бристоль, предпочитая отнести поведение Элли на счет ее нервозности перед менструацией. На худой конец это я еще мог бы понять.
Наши жизни пошли каждая по своему пути в молчаливой, но смертельной борьбе за превосходство, профильтрованной через наших матерей и подогретой тягостными для нас семейными встречами, которых мы не могли избежать даже в этом возрасте. Потребность превзойти Элли загнала меня в «Баббингтон Боттс», одним названием затмевающий ее вполне уважаемую фирму, и это, как я понимал, придавало мне энергии и сейчас, через тринадцать лет после того, что произошло. А если когда-либо возникал вопрос об Элли, я решал его единственным возможным для себя способом, становясь невероятно инфантильным и мстительным. Это срабатывало в течение тринадцати лет, и я не видел смысла что-либо менять.
