А напротив в овраг прыгали какие-то люди и скользили, вспахивая каблуками красный суглинок. В голове моей шум бора, в глазах розовая кисея, и вот уж голубое небо, вместе со слепящим диском солнца, с вершинами сосен падает на меня, истерзанного и виноватого.
* * *
Феликс оторвался от чтения и, хотя и знал, что Белоголового нет, все же оглядел пустую комнату внимательно, напряженно и потер затылок.
Так уж повелось с того памятного дня: стоило расслабиться, забыться и спокойно пожить, как в самых невероятных ситуациях, то ли в кино, то ли на пляже, он вдруг чувствовал сверление в затылке. Он замолкал на полуслове и ловил себя на том, что отыскивает в толпе взгляд, а руки то гладят и гладят затылок, то шарят вокруг, отыскивая железо. И напрасно он рассуждал, что был прав, что выхода не было, и если б не он их, то они б его. Что он был военный летчик и защищал свой народ, а война была в его понимании делом святым. Он приводил непоколебимые доводы, но они оставались продуктом разума, а взгляд на затылке лежал. И избавлялся Феликс от него лишь после того, как рука находила железо и Белоголовый исчезал.
Он еще раз оглядел комнату и подумал о том, что в тот кошмарный день он, истекая кровью, дважды терял сознание и выжил.
И откуда брались силы?
Он разгладил листы и, окутавшись дымом, стал читать далее.
* * *
Журчит вода и холодит лицо. Вокруг тишина, темень, а вода почему-то сладкая, но это не удивляет. Я ворочаюсь и понимаю: жив. Над головой звякнуло ведро и зазвучал восторженный, удивительно музыкальный голос: «Поди отошел — живуч!» Свои, но почему в темноте? Наверное, ночь.
Где-то в вышине распахнулась дверь, вплеснув необыкновенно красный свет, и я увидел силуэт в фуражке с высокой тульей, в сапогах бутылкой — звучит чужая речь. Я уронил голову, мне не страшно, мне не страшно, мне все равно. А цепкие руки подняли, подтолкнули к двери, и опять музыкальный голос — живуч, живуч, иди. Я чужими ногами переступил порог и, ослепленный солнцем, постоял, держась за косяк, — конвоир меня не подгонял. Когда привык к свету, то увидел двор с громадным, в полнеба, деревом, его крону медными копьями пронизывало солнце, и медные грозди ползли по забору.
Я не знал ни времени, ни места, а желал одного — лечь, и чтобы солнце положило медную отливку, тяжелую и горячую, на цепенеющий затылок. Но окутал махорочный дым, терпкий, ядовитый, и неодолимое желание покурить вернуло к действительности.
Я увидел одноэтажное здание, по-видимому, школу, увидел бум, турник и группу подростков в черном с винтовками в руках под деревом. Увидел офицера в каске, с пустым рукавом за поясом и стеком в здоровой руке. Офицер скомандовал, и черные бросились наземь, поползли, волоча винтовки. Офицер шел рядом и покалывал стеком в оттопыренные зады.
Я глядел на них в безразличии и испытывал лишь болезненное желание покурить.
— Бараньи головы, — музыкально звучит из-за спины, — в полицаи пошли, а как наши придут — висеть им на осинах.
Я увидел своего конвоира. Он высок, блондинист и худ, голубые глаза иронически косят на кончик носа, а серо-зеленое иноземное одеяние обвисло, как на ряженом, и я почему-то подумал: сколько видел убитых и пленных в этой форме, а привыкнуть к ней никак не могу.
— А ты кто? — спросил я чужим голосом.
— Вот гляди, здесь сказано. — Он придвинул локоть, и на желтом рукавном шевроне я прочел: «Р.О.А.» А-а-а! Значит, предатель, значит, сволочь. Но не было во мне ни злобы, ни ярости.
— Нет, — вскрикивает он, — нет, я Христа не продавал. — И столько отчаяния в его крике, так трясутся прокуренные пальцы, что я, не в силах побороть желание, попросил покурить.
— Один курнул, в дерьмо нырнул, — басит за спиной. И я увидел телегу у сарая и белую лошадь, и чернобородого великана на ней, свесившего пудовые ботинки, одетого в нашу форму. Он полосует у груди буханку сточенным ножичком на шомпольной цепочке.
— Ну, если не брезгаешь, — говорит конвоир и протягивает окурок. Я затягиваюсь раз, второй — окурок трещит, разгорается, и вместе с дурманящим едким дымом я наполняюсь жаждой жить.
— И будет, — говорит конвоир своим удивительным голосом. Но жажда к табаку так велика, что я зубами выдернул окурок и жую горькую, обжигающую рот махорку. Конвоир отпрянул в изумлении. Рука его задумчиво обмахивает лицо, будто снимает невидимую пыль, а глаза подергиваются дымкой, в них такая боль, в них слезы. И никакой он не враг, потому-то и висит на нем чужая форма кулем.
— Гляди, — наконец вскрикивает он, — какой прыткий! Палец прокусил, а играть-то я чем буду?
Чернобородый перестает жевать и мрачно бубнит:
— Ты голову положи, он ее съест, не подавится — красная зараза. — И долго матерно ругается.
— Сволочи, — хриплю я.
— Вот, вот, сволочи, сволочи! — вскрикивает радостно конвоир. — Мне ж и легче будет. Но ты-то тоже не святой — две людские жизни унес. Вот! Посмотри, — он метнулся к телеге, откинул брезент, и я увидел две пары ног — одни в грубых сапогах с потертыми подковами, другие в щегольских, с вытянутыми носами, будто их хозяин стоял на цыпочках. — Это твои! Это ты их успокоил! Эти к тебе придут, — скороговорил он, держа брезент и юродиво улыбаясь.
— Веди, — рявкнул бородач. — Гахман ждет.
— Идем, идем — распевает конвоир. — Я тебе сигарку в палец сверну, — и разворачивает кисет.
Я двинулся к школе и только теперь заметил, что ноги босы, кто-то снял мои заморские ботинки. Когда ж поравнялись с «черными», конвоир направил палец на офицера, музыкально вскрикнул:
— Руссиш летчик! Цвай зондер солдат пиф-паф, пиф-паф!
Немец посмотрел на телегу, на чернобородого, спокойно жующего над мертвецами. Затем поизучал меня из-под каски глазами-амбразурками, внимательно и серьезно. Подростки перестали отряхивать пыль и, держась за винтовки, тянули в любопытстве цыплячьи шеи — на лицах почтение и страх. Офицер перевел взгляд на цигарку в руках конвоира, которую тот обильно слюнил, и рявкнул:
— Бросить сигаретен! Следователь будет давать сигаретен, если будет польза. Конвоир идет три шага назад — так говорит устав! Вэк!!
Он зубами натянул перчатку и, размахивая пальцем перед носом конвоира, еще что-то долго внушал.
— Яволь! — выкрикивал конвоир, уронив самокрутку.
Неожиданно немец толкнул меня так, что я пробежал до крыльца. Часовой распахнул дверь, и я попал в длинный коридор — окна с мешками песка, приклад пулемета из бойницы. Два солдата разом обернули головы в касках, молча понаблюдали за мной и безразлично отвернулись к окну. Поплыли двери 7 «А», 7 «Б».
— Сюда, — сказал конвоир и распахнул толстую, обитую мешковиной дверь.
