Потом никто и поверить не сможет, каким неуклюжим и неловким он был в этой жизни. Вначале, когда любовь еще была для него чудовищем, от которого замирает сердце, он не мог смеяться. Если ты влюблен, тебе не до смеха. «Чем ближе так называемый оргазм, тем убедительнее об этом свидетельствуют лица», — думал будущий фотограф. Если бы ему пришлось их снимать, то явно не для альбома «Счастье». Любовь, чем ближе ты к ней, тем серьезнее, серьезнее не бывает.
Но скоро он стряхнет с себя любовь и сможет над ней посмеяться. Она надолго перестанет быть тем, от чего замирает сердце. А станет чем-то привычным, вроде супа или хот-дога.
Франц был и навсегда остался великодушным, всегда горячо желал помочь ближнему, и поэтому его не принимали всерьез именно те, кому он хотел помочь, например Андреа: однажды, еще в школе, он оставил для нее перевод с латыни в туалете девочек, а она только посмеялась, вместо того чтобы поблагодарить.
Франц во время этого зачета боролся со сном, а оставив перевод для Андреа в туалете девочек, и в самом деле заснул и потому едва не забыл сдать свою собственную работу, которую написал за пятнадцать минут, если бы его не разбудил добрый преподаватель латыни, коротавший время ab urbe соп- dita[21]до своего самоубийства за строгим соблюдением формы падежей и склонений.
Ему случалось повеселиться, особенно позднее, когда он рукой махнул на порой смехотворные нормы поведения в этом ветхом бараке, называемом общественной жизнью или обществом. Но разве он и раньше не веселился, например демонстрируя Майку, теперь уже исчезнувшему в жизни, где так мало смешного, как его мать кричит: «Врет!» — и ее крики разносятся по всему центру Вены?
Итак, у Франца было немало приятных качеств. Откуда они у него взялись, он и сам не знал. В любом случае он был щедр: хотел подарить Андреа Италию. А тогда это было самое прекрасное, чем он обладал. Собственно, он повез ее в Рим, куда стремятся все путешественники, но так уж получилось, что потом они автостопом доехали на грузовике до Пизы и там застряли. На Пизанскую башню он всегда хотел посмотреть.
Такое уж невероятное совпадение: он, юнец двадцати одного года от роду, поднимался на Пизанскую башню следом за Андреа по винтовой лестнице, и его глаза были малыми планетами-спутниками, ни на миг не отдалявшимися от центра своей Вселенной — соблазнительной планеты Андреа, неумолимо ускользавшей и не позволявшей им покинуть орбиту и приблизиться больше чем на три-четыре ступеньки, а его отец в это время лежал на столе в анатомическом театре. Этого Франц, однако, не знал. Он знал лишь, что «любить» — глагол действия.
Учитывая историю всей жизни Франца, которая скорее напоминала историю болезни, нет ничего удивительного в том, что Франц как мужчина еще не научился ориентироваться в ситуации. Он знал лишь, что хочет подняться следом за Андреа на Пизанскую башню и что сейчас его глаза — две планеты, которым не дано приблизиться к солнцу.
Но чего хотят пассажиры его спального вагона, он тем более не знал, а о том, что они, например, как и он, хотят спать, он вообще не догадывался.
Франц отвечал всего за один вагон, и в его обязанности входило только быть в распоряжении людей, которые хотят доехать в спальном вагоне отсюда туда. Однако, пока Андреа, переодевшись проводницей, ждала его, предоставив себя в его полное распоряжение, он, борясь со сном, с отчаянной храбростью застенчивости входил в купе к спящим пассажирам и будил их, чтобы спросить, не угодно ли им чего-нибудь, — и это накануне того дня, когда его отец был найден в Санкт-Пёльтене. К счастью, мы чаще всего не знаем, что именно сейчас происходит в другом месте.
Он то и дело будил ночью спящих, чтобы спросить их, не угодно ли им чего-нибудь, вероятно, еще и от неуверенности в себе. Днем, едва его пассажиры, испытывая некое подобие блаженства и уже начиная похрапывать, устраивались в своих купе, он будил их, чтобы они своим храпом не мешали другим, и они, собственно, должны были быть ему благодарны, но вместо этого только качали головой и возмущались. Ему уже исполнился двадцать один.
Он с готовностью бросался всем на помощь — всегда, всю жизнь, тогда как юношескую наивность ему впоследствии суждено было утратить. Но, может быть, она по-прежнему жила в нем, только подспудно. Да и кто поверит, что человек меняется: просто в разные периоды проявляет себя по-разному.
Франц был неуклюжий, неловкий, бестолковый мальчишка, проводник-неумеха, и в сущности таким навсегда и останется, хотя со временем и утратит юношескую свежесть и прелесть, — а сейчас прохожие на улице оборачиваются ему вслед и на ходу суют ему в полиэтиленовый пакет визитки, спрашивая, какой гонорар он хотел бы получить и когда ему удобно прийти на кастинг. Он и сам не знал, как он красив. Андреа говорила ему об этом лишь взглядами. Лишь прикосновениями рук, которые хотели его обвить. Если она что-нибудь ему и говорила, то чаще всего только какая же он бестолочь, неловкий, неуклюжий щенок.
И все-таки существовали люди, которые были счастливы оттого, что существует он.
Иногда он сам превращался в одного из них.
Все остальные тоже по большей части лишь взглядами давали ему понять, как он красив, а Франц и не догадывался, что эти взгляды значат. А скоро и вообще будет поздно…
Он будил крепко спящих пассажиров в том числе и потому, что о них беспокоился. Ведь он воображал, что с ними что-то случилось. Часто они так откидывались назад или валились набок, широко разинув рот и хрипя, что это напоминало кому или инсульт. Он будил их, чтобы спросить, не угодно ли им чего-нибудь, будил господ, у которых, может быть, уже давно не было никаких желаний и которым вообще-то следовало поблагодарить столь очаровательного и любезного молодого человека за этот вопрос, пусть даже заданный не вовремя. А он тотчас же принимался перечислять, что он может им предложить: чашку капучино со сливовым рулетом всего за пятьдесят шиллингов вместо семидесяти. И говорил: «Честь имею кланяться», — когда его прогоняли.
«Не угодно ли вам чего-нибудь». Франца вообще никто никогда не спрашивал о его желаниях. Но он долгие годы угадывал одно желание в глазах тех, кто потерпел в жизни неудачу. При этом ему самому явно хотелось многого, главным образом быть с Андреа. Поднимаясь на Пизанскую башню своей любви, он бежал за ней, как пес за хозяйкой.
И вот уже пора возвращаться. Первая остановка во Флоренции. Поймать попутную машину, грузовик, оказалось совсем не сложно. Трудности возникли с самой поездкой или, скорее, с шофером, с его грязными фантазиями и грязными руками. Едва проехав Лукку[22], они захотели выйти. То есть захотела выйти в первую очередь Андреа, сидевшая в середине, рядом с рычагом переключения скоростей и его рукой.
Из Венеции Франц снова ехал проводником спального вагона, словно обратно ведет только один путь. Он возвращался в одиночестве. Без Андреа. Она осталась где-то на Понте Веккьо[23]. Может быть, встретила там мужчину своей мечты, с которым Франц так и не встретился.
