Прежде всего этот подвиг обернулся встряской для всего организма. Кружилась голова, не спалось по ночам, донимала саднящая, точно от курева, боль в горле. Без сигарет Чепу пришлось заново учиться питаться. Нащупывать новые способы переваривания пищи. Бросив курить, он начал мучиться сильнейшими запорами, от которых так и не сумел избавиться. Голод ощущался гораздо острее, а после еды рука всякий раз сама тянулась за сигаретой. Чеп стал больше есть, превратился в сладкоежку, чуть ли не с год пил только сливочный ликер. Спустя некоторое время его начал раздражать запах чужих сигарет, но он сознавал, что курильщики уже высосали из них все самое лучшее, эту горячую сладость высушенного листа, проглотили присущие табаку ароматы жареных орехов и спелых фруктов, а то, что они выдыхают обратно, — лишь тухлые отработанные газы.
Курение было промокашкой, впитывающей время — минуты телефонного разговора, часы между деловыми встречами и совещаниями, сами встречи. Теперь, без курения, его дни удлинились часа на три-четыре; и, не зная, на что потратить эти излишки, а также постоянно тоскуя по табаку и связанным с ним усладам, Чеп начал проводить больше времени в «Киске» и «Пузатом Чжуне», чем на «Империал стичинг». Решение бросить курить изменило жизнь Чепа, и он вряд ли рискнул бы назвать это переменой к лучшему.
В пятидесятые годы деловая жизнь била ключом — если верить тому, что рассказывают люди, сам-то Чеп вошел в сознательный возраст лишь в шестидесятых, в период спада. В семидесятых спрос немного оживился, восьмидесятые ознаменовались бумом, который закончился крахом, а затем, после краткого периода финансового оздоровления, почти все фабрики, и прежде всего швейные, перебрались в Китай, обосновались, едва перевалив границу, в провинции Гуандун.
Мистер Чак переезжать отказался. Он приспособился к новым обстоятельствам: пошел на сокращение штатов, переоборудовал фабрику под выпуск более дешевых галунов и эмблем, производство форменной одежды урезал, а от рубашек отказался вовсе — разве мог он конкурировать с фабриками, расположенными в Китае? — и «Империал стичинг» съежилась. Фабрика по-прежнему занимала восемь этажей, но пустующих помещений прибавилось. На верхнем этаже находилась дирекция. На нижнем — экспедиция. Соседние фабрики работали на фирмы «Эдди Бауэр», «Энн Клейн», «Донна Каран» — порой один и тот же цех шил на пять разных брэндов. Но Чеп почти исключительно сосредоточился на эмблемах и с согласия мистера Чака, как бы назло переменам, убрал из названия компании слово «лейблс», оставив только «Империал стичинг».
В 1984 году Маргарет Тэтчер объявила о «передаче Гонконга Китаю». Китайцы толковали о такой перспективе уже много лет, но британцы лишь презрительно фыркали. И вдруг это невероятное обещание.
Бетти сказала: «Да может, еще ничего и не будет». Еще одно из ее присловий, означавшее «Не унывай!»
Но события развивались, приводя в недоумение мать и сына Маллердов, а также очень многих их знакомых и доводя до бешенства мистера Чака. Стало ясно: с этого пути уже не свернуть. Что же изменилось? Экономика не в лучшем состоянии, но появились свободные деньги. Много китайцев уехали в Канаду, некоторые вернулись. Теперь Маллерды вообще перестали размышлять о Передаче — вспоминали, лишь наткнувшись на тягомотные описания в газетах или услышав краем уха разглагольствования некоторых политиков — например, весьма почитаемых мистером Чаком Эмили Лао и Мартина Ли. Бетти вообще не желала думать о Передаче, и бесконечные разговоры на эту тему ей претили.
— Нытики! — шипела она. — Подумаешь, дело: обыкновенная Сдача по-китайски!
Вот почему, когда мистер Чак умер, Бетти сказала: «Может, и хорошо, что так получилось», вспомнив о том, как расстраивался мистер Чак в ожидании 1997 года. «Наверно, тут следует сказать: Господь его из жалости прибрал».
3
После похорон по двойному обряду, после оглашения завещания, после отъезда родственников мистера Чака, после всех сбоев и неотложных проблем, которые возникли из-за смерти старика — суеты, причитаний, расходов, — жизнь Бетти и Чепа потекла по-старому. Яйца всмятку в Альбион-коттедже и коробочка с ланчем. Овсяные лепешки Вана, его же унылые фруктовые салаты, его же изготовления вареные овощи и пережаренное мясо на ужин. Вязанье Бетти. «Я нашла новый цвет, — сообщила она, — графитовый называется». Она опять принялась за салфетки. «Империал стичинг» вновь заработала в полную силу. Заказчиков даже немного прибавилось: накануне Передачи из названий многих клубов и фирм изымалось слово «королевский», что влекло за собой заказы на новые эмблемы и монограммы. Жизнь на фабрике забила ключом, в дирекции телефоны звонили чаще, закройный и швейный цехи стрекотали громче, а экспедицию оглашало своей бестолковой музыкой «Радио Гонконг».
Сырые холодные дни, типичные для начала марта, сменились влажной жарой. То был образчик ближайших шести месяцев, когда с каждой неделей погода будет становиться все противнее, предвестье апрельской духоты, майских муссонов, июньского убийственного зноя и летней парилки. Дурную погоду Чеп любил — это была удачная тема для разговоров с матерью и правдоподобное объяснение поздних возвращений и утомленного вида, если на самом деле время и силы потрачены с женщиной в «синем отеле» или в дальнем зале «Киски».
Чепу было очень приятно, что теперь вся «Империал стичинг» принадлежала ему. Но вместе с тем он ощущал, как давят на него другие компаньоны предприятия, всем скопом заглядывающие ему через плечо: покойный брат-тезка, покойный отец и новопреставленный мистер Чак. Они командовали им, надоедали советами, делали умоляющие знаки. Их бестелесное присутствие было для него таким же реальным, неприятным и стесняющим, как присутствие Бетти, его матери, владелицы четверти «Империал стичинг». На них на всех он работал не меньше, чем на себя. Покойники не унимались, не оставляли его в покое — а как он был бы рад хоть минутке уединения. Встречая его, знакомые по клубу говорили: «Невилл, что ты все один да один, ну прямо отшельник» — и, кажется, его жалели. Но наедине с собой он не оставался никогда.
Дней через десять после оглашения завещания жизнь Чепа вернулась в привычную колею. В семь он просыпался, слушал радио, выключал его, когда заходила речь о Передаче, затем спускался в залу к матери и съедал под ее надзором завтрак. «И манюсенький кусочек тоста…» Залпом выпивал чай, набивал рот тостами, ударял наискось ложкой по макушке яйца, одним махом сдирая скорлупу, дочиста выскребал содержимое этого миниатюрного черепа и принимался за поджаренных «солдатиков». Жевал не переставая, дышал носом, и все это — под испытующим взглядом стоящей у него над душой матери. Поскольку сама она ничего не ела, происходящее больше напоминало спектакль, чем завтрак.
Ван курсировал между кухней и залой, шаркая пластмассовыми шлепанцами, громоздя тарелки одну на другую, действуя Чепу на нервы. В слуге впечатлял его рост — шесть с лишним футов, — поскольку при его профессии от долговязости не было никакой практической пользы. Но Чепа тревожил совсем не рост Вана. Время от времени Чеп вспоминал, что они с Ваном одногодки, и это его раздражало, а иногда даже приводило в недоумение: неужели они действительно одного возраста? Вообще-то теперь Чеп о Ване и не думал; разве что в памяти вдруг всплывала Цзя-Цзя — его ама и мать Вана — или вспоминалось, как в детстве Ван его пугал. Сравнивая себя с Ваном, Чеп всякий раз приходил к одному и тому же выводу: хотя у них нет никаких общих черт, хотя они совершенно не похожи, для них обоих ничего уже в жизни не изменится. У обоих судьба предопределена заранее: один — и это навсегда — хозяин, другой — и это тоже навсегда — слуга.
