Позже Люся была потревожена только просьбой «позвонить ему и сказать…». На Зоины звонки Рыбкин не отвечал, а на Люсин мистически ответил. Люсе можно было доверять в щепетильных делах, на истеричные половецкие вопросы «а что ты… а что он…» она категорично изложила краткие тезисы своего внушения. Оно сводилось к тому, что для мужчины в летах, ни одной звездочки с неба не ухватившего, главное — семейный покой, а если Зою одеть, обуть, вставить ей пресловутые зубы и сделать пресловутый ремонт у папы, то ее хоть за пяльца усаживай, она станет белая и пушистая, а сейчас она склизкая и зеленая, потому что душа у нее не на месте, и вообще на самом деле Зоя Михайловна — человек домашний и рассудительный. Вуаля!
Потом Люся обработала Половецкую на предмет того, что нечего походить на синявку подзаборную, так и до цирроза недалеко, а с циррозом никто замуж не возьмет. Зоя вяло возражала, что это уж слишком и что цирроз по преимуществу мужская беда («Ты, Люська, знала хоть одну бабу с циррозом? А мужиков навалом…»), но в целом Михална покорилась Люсиной нотации, ослабела и отекла телом на диван, как сюрреалистические часы на картинках Дали. Потом оказалось, что Зоин отпрыск провалил какие-то экзамены и собрался уплывать юнгой в дальние страны, и снова были звонки всемогущей Люсе с просьбами «SOS». Потом позвонил затюканный Рыбкин, получивший тревожный сигнал, и сообщил, что он пока не готов возобновить общение, ему надо отмокнуть от всего, он не привык к такому фонтанированию эмоций, и денег еще к тому же нет, и кончился творог с медом, а он на завтрак больше ничего есть не может… Это было уже кое-что. Зойка напрягла члены… «А у тебя-то как жизнь?» — огорошила она меня бессмысленным вселенским вопросом. Забавно, что бок о бок маешься с человеком, плещешься с ним в одной бухте, а он вдруг интересуется, дескать, как сама-то, — и тишина. Вопросец — как деление на ноль в математике, неперевариваемый. Жизнь — горошинка под периной, врезается под ребро — и слава богу.
— Ты можешь пожить у Алика. Он хороший, армянин… мне раз плюнуть его попросить. Только пойдешь с ним на встречу одна, мне стыдно, у него теперь белый «Линкольн»…
Зойкины принцы были исключительно на иномарках, а еще у них сказочно пустовали лишние квартиры, в которые им раз плюнуть было пустить невесть кого забесплатно и навсегда. Но — к мечтам не приближайся, иначе выяснится внезапное банкротство, уплывшая за долги недвижимость, а белые лимузины, как по мановению палочки злой феи, превратятся в оранжевые «Запорожцы». Половецкую это не смущало, в ее иерархии никто не менял статуса, друзья оставались друзьями, стервы — стервами, аристократы — аристократами.
Так или иначе, долго ли, коротко ли, у Зои проснулись спасательные инстинкты, значит, есть еще порох в пороховницах. Я терапевтически сделала вид, что согласилась на сомнительную гуманитарную помощь, а Половецкая принялась за транквилизаторы. Она всегда так делала, когда хотела восстановить силы, а проще сказать — не знала, чем заняться. Несколько дней ее еще поносило по знакомым, по паркам, по вину с шашлыками, пока она-таки не дождалась благосклонного приглашения к любимому порогу. И все бы хорошо, если бы она не потащила с собой своего соседа сверху Сергея Мартыновича, реинкарнацию шумерского колдуна. Сергей Мартынович был безумен и зол, липкие кудряшки вперемешку с лысиной не добавляли ему шарма. Особенно он был недоволен женщинами, Зою уважал меркантильно как частенько зазывающую его на скромные трапезы. «У него черный глаз и чистая душа», — вздыхала Половецкая. «…и грязная голова», — добавляла Марина. Если Сергей Мартынович удосуживался погадать, то ничего, кроме пиковых несчастий, не жди. Но Зоя решила, что Рыбкину такое экстремальное знакомство в самый раз, тем более что Люся посоветовала ей приправить коктейль жизни мужской ревностью.
Ревность не подвержена логике, и возбудить ее могут кадры и побезнадежней Сергея Мартыновича. Но ревность ревности рознь, есть бремя страсти, а есть брезгливое недоумение, каковое, видимо, и овладело Рыбкиным, когда шумерский колдун съел всю гречку в доме и объяснил хозяину, что много лет его темные силы злобно гнетут. По скорбному свидетельству Половецкой, Рыбка глядел на происходящее ледяным взором, потом улучил момент и прижал Зою в углу вопросом: «Это чучело собирается у нас ночевать?!» В глубине души Михална была согласна с гневным порывом, она и сама уже была не рада своей затее, но не в ее правилах было отступать. Выставить Сергея Мартыновича не позволяла гордость, хотя так захотелось бедняжке остаться с любимым наедине.
— Но ведь я уже не девочка, — свирепо оправдывалась Зоя Михайловна, — он думает, что я теперь буду под его дудку плясать на задних лапках. Не могла же я вот так сразу и послушаться!
Действительно… И Половецкая ушла — с «чучелом» и в слезах. А Рыбка даже не бросился за ней и даже не вызвал чучело на дуэль, и даже не осыпал их из форточки проклятиями. Он как будто даже вздохнул с облегчением. И это мужчина?! И даже не изводился потом мучительными видениями о зверском изнасиловании. И даже не позвонил в морг. Подобное спокойствие было омерзительно Зоиному естеству.
В отчаянии ничего не оставалось, как позвонить на следующий день и покаяться. А что еще делать, если гора не идет к Магомету… Трубку взяла бывшая жена.
И голос ее приоткрыл литую крышку ада, и оттуда пахнуло склизкими химерами. Зойкино красноречие опустило руки.
Прошлое надевает мягкие тапочки и навещает без приглашения. Особенно растерявшихся — для них мир полон незваными гостями и непредвиденными обстоятельствами. А мимо в легких авто проносятся хозяева жизни, те, у кого не бывает геморроя, эрозий, грыж, соседей, внематочных беременностей, они плевать хотели на всех бывших жен, вместе взятых, их тещи пищат от Формулы-1, их свекрови умерли… Ведь есть же такие, черт бы их побрал!
Сперва Половецкая взвыла, что она ее убьет как стервятника, который «слетелся» на чужую беду. Кофе, как всегда, остыл, Зоя, словно младенец, не держала голову. Голова набрякла замыслами о мести, но слон родил мышь, задуманное выкристаллизовалось в нехитрый экзерсис — набрав номер, быстро протараторить: «К семи буду у метро, вынеси мои часы и зонтик». Рыбкин, душа-человек, устало удивлялся. Он в отличие от Зои ничего не замышлял и очную ставку женам устраивать не собирался, и бывшая жена тоже зашла за часами и зонтиком, а вовсе не для медового месяца (дубль второй). И он вообще не знал, что она снимала его трубку, он выходил в магазин за сосисками, и Зоя может прийти и проверить, что сосиски в количестве пяти штук лежат в холодильнике и что они, в конце концов, не сами там материализовались!! К тому же этой экс-мучительнице должен был звонить сын, вот она и ответила… Зоя не верила. Тогда Рыбкин обозвал ее посудомойкой, тупицей, непроходимой дурой, сказал, что голова у нее набита ватой и мифологией сознания, и пусть она колупается и дальше в своем дерьме вроде того ублюдка, которого вчера притащила, а Рыбку не трогает, ясно!
Зоя обреченно роняла трубку на рычаг и заливалась тихими слезами. «Не надо было, не надо было ему это говорить», — бормотала она в горьком озарении заднего ума. Потом предложила мне разжиться у нее кое-какой одежкой, например, ужасающим джемперком салатного оттенка вырви глаз, да еще и с рукавами «летучая мышь». Мне, однако, пока не хотелось выходить в тираж, иллюстрируя моду прошлого десятилетия. Тогда она позвала соседку снизу. Та ей категорично посоветовала снести хлам на помойку и поспать, а то круги под глазами. Зоя, вопреки обычаю, не ответила ей встречной любезностью, а только изумилась вдогонку чудовищной черствости и нечуткости, которая так портит человечество.
