Доктор Бентсен носил толстые черные носки с подвязками и никогда не снимал их, "занимаясь сексом". И теперь, всовывая ноги в подвязках в синие шерстяные брюки, лоснящиеся на заду, он сказал:
— Дай сообразить. Завтра вторник. В среду наша годовщина…
— Наша годовщина?
— Наша с Тельмой! Двадцатая! Хочу повести ее в… Скажи, где тут самый лучший ресторан?
— Какая разница? Он очень маленький, очень фешенебельный, и хозяин ни за что не предоставит тебе столик.
Отсутствие чувства юмора дало себя знать:
— Очень странно это слышать. Что значит — не предоставит столик?
— Да то и значит. Достаточно одного взгляда на тебя, и он поймет, что у тебя шерсть на пятках. Есть такие люди, которые не хотят обслуживать людей с шерстяными пятками. Он один из них.
Доктор Бентсен привык к ее манере вставлять незнакомые слова и научился делать вид, будто понимает их значение; ее среда была так же неведома ему, как ей — его окружение, но по слабости характера он не мог в этом признаться.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Может быть, в пятницу? Часов в пять?
Она сказала:
— Нет, спасибо.
Он завязывал галстук и остановился; она все еще лежала на кровати, голая, не прикрывшись простыней; Фред пел "Сам по себе".
— Нет, спасибо, дорогой доктор. Думаю, мы больше не будем здесь встречаться.
Она видела, что он ошарашен. Конечно, это для него потеря — она хороша собой, она была внимательна к нему, нисколько не затруднялась, когда он просил у нее деньги. Он встал на колени перед кроватью и погладил ее по груди. Она заметила усики холодного пота у него под носом.
— Что с тобой? Наркотики? Напилась?
Она рассмеялась и сказала:
— Я пью только белое вино и понемногу. Нет, друг мой. Просто у тебя шерсть на пятках.
Как многие психоаналитики, доктор Бентсен всё воспринимал буквально; на секунду ей показалось, что сейчас он снимет носки и осмотрит свои ноги. Он по-детски огрызнулся:
— Нет у меня шерсти на пятках.
— Есть, есть. Как у лошади. У всех обыкновенных лошадей шерсть на пятках. У чистокровных — нет. У породистой лошади пятки плоские и блестящие. Мои поцелуи Тельме.
— Нахалка. В пятницу?
Пластинка Астера кончилась. Она допила вино.
— Может быть. Я позвоню, — сказала она.
Но она не позвонила и больше не виделась с ним — только раз, год спустя, когда она подсела к нему в "Ла Гринуйе". Он обедал с Мери Райнландер, и ее позабавило, что по счету заплатила миссис Райнландер.
Когда она вернулась домой на Бикман-Плейс, опять пешком, снег, как и собирался, выпал. Входная дверь была светло-желтая, с латунным молотком в форме львиной лапы. Открыла ей Анна, одна из четырех служанок-ирландок, и сообщила, что дети, укатавшись на коньках в Рокфеллеровском центре, поужинали и улеглись.
Слава богу. Значит, она избавлена от получаса игр, рассказывания сказок и поцелуев, которыми обычно завершался день ее детей; если она и не была страстной матерью, то добросовестной была — точно так же, как и ее мать. Было семь часов; муж позвонил, что приедет в половине восьмого. В восемь их ждали к обеду Хейлсы, друзья из Сан-Франциско. Она приняла душ, надушилась, чтобы отбить воспоминания о докторе Бентсене, освежила косметику, которой пользовалась крайне умеренно, надела серую шелковую тунику и серые шелковые лодочки с жемчужными пряжками. Когда на лестнице послышались шаги мужа, она приняла позу перед камином в библиотеке на втором этаже. Поза была изящная, привлекательная, как и сама комната — необычная восьмиугольная комната, с цвета корицы лакированными стенами, желтым лакированным полом, латунными книжными полками (идея была позаимствована у Билли Болдуина[12]), двумя громадными кустами коричневых орхидей в желтых китайских вазах, лошадью работы Марино Марини в углу, таитянским Гогеном над камином, в котором деликатно потрескивал огонь. За стеклянными дверьми открывался вид на сумеречный садик, снежную поземку и освещенные буксиры, плывущие, как фонари, по Ист-Ривер. К камину была повернута роскошная кушетка, обитая кофейного цвета бархатом, а перед ней — лакированный желтый, в цвет пола, столик; на нем стояло серебряное ведерко со льдом, в котором покоился графин, до краев наполненный перцовкой.
Муж помешкал в дверях и одобрительно кивнул ей: он был из тех мужчин, которые действительно замечают, как одета женщина, и с одного взгляда оценивают атмосферу жилища. Ради него стоило одеваться — помимо прочего, она любила его еще и за это. Но гораздо важнее было то, что он походил на ее отца, человека, который был и навсегда останется мужчиной ее жизни. Отец застрелился, и никто не знал почему, — он был джентльменом почти неправдоподобного благоразумия. До того как это случилось, она расторгла три помолвки, но через два месяца после смерти отца встретила Джорджа и вышла за него, потому что и внешне, и манерами он напоминал ей великую утраченную любовь.
Она пошла к нему, и они встретились на середине комнаты. Она поцеловала его в щеку — щека была холодная, как снежинки за окном. Он был крупный мужчина, ирландец, черноволосый и зеленоглазый, красивый, хотя за последнее время сильно прибавил в весе и слегка обрюзг лицом. Внешне он был полон жизни; одно это уже привлекало к нему и мужчин, и женщин. Но при ближайшем рассмотрении в нем можно было угадать скрываемую усталость, отсутствие настоящего оптимизма. Жена мучительно сознавала это — да и как иначе? Главной причиной была она. Она сказала:
— На улице гнусная погода, а у тебя усталый вид. Давай останемся дома и поужинаем у камина.
— Правда, милая, ты не против? Это некрасиво по отношению к Хейлсам. Хотя она и блядь.
— Джордж! Не произноси этого слова. Ты же знаешь, я терпеть его не могу.
— Извини, — сказал он с искренним сожалением. Он всегда старался ничем не оскорбить ее чувств, она, со своей стороны, тоже — следствие мира, который объединял их и в то же время позволял существовать порознь.
— Я позвоню и скажу, что ты простудился.
— Это не будет враньем. Кажется, так и есть.
Пока она звонила Хейлсам и договаривалась с Анной, чтобы через час им подали на ужин суп и суфле, он крепко приложился к перцовке, и она огнем разлилась у него в животе. Перед тем как вернулась жена, он налил себе скромную порцию и вытянулся на кушетке во весь рост. Она опустилась на колени, сняла с него туфли и стала массировать ему ступни: видит бог, у него не шерстяные пятки.
Он закряхтел:
— Хм. До чего приятно.
— Джордж, я люблю тебя.
— И я тебя люблю.
Она подумала, не поставить ли пластинку, — но нет, кроме потрескивания огня, тут не нужно было других звуков.
