— Я хочу посидеть с тобой, — сказала она.
— А я хочу быть одна, — возразила вторая старушка.
— Я буду тихо.
— Нет! Дай ты мне умереть спокойно.
— Я тебя люблю.
Она выкрикнула это из последних сил.
Первая старушка вышла из комнаты разбитая, с пульсирующей в висках головной болью. Она прижалась ухом к двери и прислушалась. Вскоре она услышала медленное, размеренное дыхание и легкий храп. Очень осторожно, на четвереньках, она вползла в комнату. Иначе она поступить не могла. Сжавшись в комок, она уселась в ногах кровати.
В комнате было темно.
Вторая старушка неподвижно лежала на постели.
Было тихо.
Немного погодя вторая старушка тяжело вздохнула и медленно проговорила, надолго замолкая между словами:
— Не думай, я все слышала.
После этого она умерла. Непродолжительный хрип — и ее не стало. Долго еще сидела первая старушка на полу. Потом встала и наклонилась к холодному телу второй старушки.
Ее головная боль прошла. Но теперь ужасная мысль пронзила ее мозг. «Бросила меня, — заключила она, — вот оно как. С собой бы она такое проделать не позволила, — с горечью подумалось ей. — Бросишь ее, как же». Она принялась рвать на себе волосы, прядями.
Ей следовало бы вызвать врача, позвонить внучатой племяннице и гробовщику. Но ничего этого она не сделала. Она присела рядом со второй старушкой.
Распахнулось окно. Ледяной ветер ворвался в комнату. «Даст Бог, просквозит меня, — подумала она. — О, хоть бы мне уж насмерть простудиться».
~~~
ДВЕ СТАРУШКИ.
Одна старушка сказала:
— Жаль, все-таки, что ничего нельзя оставить на память о покойнике.
— Что ты имеешь в виду? — спросила другая старушка.
— Ну, скажем, руку там, ногу или нос…
— Но волосы же можно сохранить, или ногти?
— Да ну, это что, — сказала первая старушка. — Нет, я имею в виду что-нибудь такое цельное… ну, как бы это объяснить… да нет, все равно не положено.
— А почему не положено? — спросила вторая старушка.
— А по закону. Нельзя покойников на сувениры разбирать.
— Ах вот оно как, — сказала вторая старушка. — Вот не знала.
Тогда первая старушка рассказала, что в детстве у нее была собака и что однажды она замерзла, ночью, в саду. Та ночь выдалась очень холодной, а собаке где-то защемило пасть капканом, и она не могла лаять. Ее нашли на следующее утро, заледеневшую в камень. Отец хотел поднять ее, но уронил, и одно ухо откололось и отлетело в сторону.
— Когда промерзаешь насквозь, и очень быстро, то прямо в фарфор превращаешься, — сказала первая старушка.
— Ого, — сказала вторая.
— И мы это ухо оставили себе.
Старушки любили друг друга и готовы были друг для друга на все. Они чувствовали, что им осталось недолго, и сострадали той из них, которой придется остаться с пустыми руками, как они это называли.
Однажды ночью, в трескучий мороз, вторая старушка выскользнула из дому. Она разделась догола, сложила свои веши в сарае и уселась на перевернутое ведро на садовом столике.
Первая старушка нашла ее на следующее утро.
Горе ее было бесконечно. Она содрогалась от рыданий в своей поношенной меховой куртке. Она хотела погладить вторую старушку, но та с тяжелым стуком свалилась с ведра на стол, а со стола на землю.
И от нее откололось все: пальцы, уши, ноги по щиколотку.
Первая старушка отпрянула, но все же подобрала пару пальцев и сунула в карман.
Несколькими часами позже явился владелец похоронного бюро, краснолицый толстяк.
Его сопровождал молчаливый помощник.
— Холодно, — сказал владелец похоронного бюро. — Вот же ведь холодина!
Мужчины уложили мертвую старушку в гроб и принялись подбирать отбитые члены.
— Еще кое-чего не хватает, — сказал владелец похоронного бюро. — Пары пальцев недостает.
Вместе с помощником они ползали по саду, шарили в кустах и рылись в заледеневших отбросах.
— Ну вот что, — сказал наконец владелец похоронного бюро. — Закатились они куда-то. А может, и хорек утащил. Слыхали, небось, сейчас в этих местах страсть сколько хорьков расплодилось?
— Нет, не слыхала, — сказала старушка.
— Точно, — сказал владелец похоронного бюро. — Бандиты, одним словом бандиты. Просто ублюдки, если позволите употребить выражение. Прямо все подряд тащут. Однако, не пройдете ли в дом. Уж очень подмораживает. Охо-хо.
Старушка спрятала пальцы в пустую банку из-под варенья. С каждым месяцем они все больше сморщивались и желтели. Иногда ей нестерпимо хотелось достать их из банки и прижать к щеке. Но она сдерживалась. И все же ее не оставляло ощущение, что пальцы по-прежнему были неотъемлемой частью другой старушки, а остальное было просто невидимо и неподвижно сидело на каминной полке и глядело на нее.
— Все может быть, — говорила она. — А если это так, то ты меня сейчас слышишь. Здравствуй, лапочка.
Иногда она сожалела, что взяла два пальца и ни одного уха. Она так любила уши второй старушки. Многие годы напролет она нежно покусывала их и нашептывала в них: «Ах, как же я все-таки тебя люблю».
~~~
ДВЕ СТАРУШКИ.
Одна старушка придиралась ко второй старушке, предостерегала ее и записывала все ее проступки: «Не смотри с таким убитым видом», «Смени-ка запашок, для разнообразия», «Что ты с таким шумом руки моешь», «Ешь потише, свинячь поменьше», «Неужто тебе нечего надеть, кроме этого зеленого платья?», «Отвечай внятно и, прежде всего, с улыбочкой».
Каждое предупреждение, каждое требование она повторяла по сотне раз. Она вела им учет. Но это не помогало.
И тогда она вытолкнула вторую старушку из окна, с четвертого этажа.
Полиции она это объясняла так:
— Но я же ее предупреждала, и не раз, и не два — сотни раз! — Она размахивала записками, на которых учитывала свои придирки. — Только про одно это зеленое платье, которое на ней было, ну, вы видели, вот это, сто тридцать раз, да нет, какое там, сто сорок раз я ей повторяла, что меня от него тошнит, от этого платья! Но она же не слушала. Она никогда не слушала!
В ярости она топала ногами.
— Я ее любила, — кричала она. — Для меня это ужасней, чем для кого другого. Вы-то ее не знали. — Она оглядывалась вокруг в поисках кого-нибудь, кто был бы способен ее понять. — Что она была для вас? Да ничего. А для меня — все на свете.
