— Прежде чем ты создашь новый мир, попробуй получить что-нибудь от этого. — И под конец, с резкой деловитостью: — Но я не вижу нового мира, я не вижу даже ни одного нового написанного листа бумаги. Единственное, что я вижу каждый день, — новые пустые бутылки.
Потом она перестала приходить к нему, а немного позднее они решили, что им лучше пока и не звонить друг другу.
За эти недели Пауль написал примерно двадцать вариантов третьего акта. Ему не нравился ни один. Фразы, будь то диалоги или описания сцены, уже при втором чтении казались ему слишком обычными, слишком незначительными, слишком поверхностными. Под словами «собственный, новый мир» он не имел в виду ничего неземного (а Бетти, как он думал, поняла именно так: что это история про марсиан или динозавров; на самом деле Бетти довольно точно поняла, что он хотел сказать), он имел в виду микрокосм, существующий независимо от времени и обстоятельств. Поскольку лучшими фильмами он считал те, которые вызывали у него чувство, будто людям на экране не нужны зрители. Когда-то ему в голову пришла мысль: такие фильмы (из-за того что его жизнь не играет для них никакой роли) останавливают время как минимум на полтора часа и — объективно говоря, ведь они состоят из пленки и какой-то химии — в некотором смысле живут вечно. А если изобрести такой микрокосм самому? Разве тогда время не остановится с момента, когда ты напишешь первое предложение сценария, и до последней минуты озвучания, даже на два, на три года? И разве тогда — ибо фильм живет вечно — ты тоже не будешь хоть немножко жить «вечно»? Теперь эти вопросы не оставляли его, постоянно вертелись где-то на краю сознания, но всякий раз, когда он хотел ответить себе на них, его охватывала такая слабость, что он сразу же ложился и вскоре засыпал.
Примерно через два месяца после первого «приступа» Пауль совсем перестал ходить в Киноакадемию, проснувшись, все дольше лежал в постели и из дома выходил, только чтобы купить сигареты, пиво и самую необходимую еду. Телефоном он пользовался исключительно для звонков в банк и переговоров с женщиной, которая занималась его кредитом, или для того, чтобы выпросить у родителей «на этот раз действительно последний» денежный перевод. Открытки и письма друзей, которые беспокоились и спрашивали, куда он запропастился, он складывал не читая, а если кто-то звонил или стучал в дверь, ждал, затаив дыхание, когда шаги удалятся. Вторую половину дня он, правда, все еще проводил за лэптопом, но больше ничего не писал. Почти не двигаясь, он просиживал три-четыре часа, чтобы потом снова лечь в постель перед телевизором. Единственное, что ненадолго позволяло ему надеяться на лучшие времена, — это все более длительное отсутствие «приступов», а через неделю они и вовсе прекратились. Но зато появился какой-то вид атрофии чувств. Ему казалось, что цвета, запахи и звуки все больше и больше ускользают от его восприятия. Моцарт, Боб Дилан или грохот мусоровоза на улице — однажды все показалось ему одним-единственным шумом. Точно так же вскоре для него оказалось невозможно понять по запаху, варит ли его соседка кофе или жарит котлеты. Но ощутимее всего пропали цвета. Даже самое разноцветное субботнее телешоу показалось ему таким серым, что половину передачи он нажимал на кнопки настройки яркости и цвета. А когда на заднем дворе солнце освещало цветущий каштан, для Пауля это выглядело как карандашный рисунок, то с четкими контурами, то — с размытыми. Один раз его охватила паника, а может ли он вообще воспринимать что-то органами чувств, он торопливо ощупал обои и доску письменного стола и для верности еще стукнул себе полной бутылкой по пальцам. Он почувствовал боль, и это обрадовало его. Всем остальным недостаткам он покорился и приспособился к ним. Еще немного, и он очень удивился бы, если б кого-то развеселила его кухонная мебель ярко-красного цвета.
Пауль лежал на постели и смотрел «Старски и Хутч». Вот уже неделю он не выходил из квартиры, питался медовыми сухариками, консервированным картофельным салатом, сливочным печеньем и пивом, а в прихожей отводил взгляд от закрытой двери в кабинет. Когда у соседей раздавались какие-нибудь звуки, он пугался, по ночам снова и снова подходил к входной двери и проверял, заперта ли она, а если у него что-то падало или случалась еще какая неловкость, часто разражался слезами.
После «Старски и Хутча» Пауль переключил телевизор на второй канал. Дневной сериал для домохозяек «Наш учитель доктор Шпехт». Пауль поудобнее устроился на подушке, «Доктор Шпехт» успокаивал его. Игровых фильмов, особенно хороших, Пауль больше не выносил. Они волновали его и лишали сна. Часто после таких фильмов он по полночи просиживал за письменным столом и, как ему казалось, сочинял диалоги, вроде: «Мне пора», «Я жду тебя», «Кто-то всегда ждет», но тут же осознавал, что записал то, что запомнил из других картин. Пауль очень любил фильм «Однажды на Диком Западе». Он был у него на видео, и когда раньше, до «приступов», его оставляла решимость работать, то бывало достаточно посмотреть две-три сцены из этого фильма, чтобы снова знать, что он может сделать и к чему стремиться. Леоне никогда не подводил его. Этот режиссер придумывал истории, почти в точности совпадавшие со взглядами Пауля на жизнь, и рассказывал их так, что в каждом кадре и каждом эпизоде Пауль чувствовал подтверждение и понимание собственных взглядов на то, как надо рассказывать истории. Но когда теперь, размышляя над своим дипломным фильмом, он невольно вспоминал «Однажды на Диком Западе», его охватывал почти парализующий ужас: вот какие фильмы бывают — а что создаст он?
В «Нашем учителе докторе Шпехте» на этот раз речь шла о ста марках, которые один ученик стащил у другого, чтобы купить гашиш. Доктор Шпехт расследовал этот случай, взял у виновного гашиш и честное слово никогда больше не делать ничего подобного, на бегу весело отбился от упреков влюбленной в него коллеги, о приглашении которой на кофе с пирогом он забыл в волнениях из-за украденных денег, а вечером встретился в пивной с несколько потрепанным другом юности, появившимся после долгого отсутствия. Выпив пару бокалов вина, друг спросил его, а где здесь можно достать травку. Затемнение. Доктор Шпехт возвращает обворованному ученику сто марок и на вопрос, где он их нашел, отвечает:
— Не только в математике, Себастьян, иногда и в жизни минус на минус дает плюс.
Конец.
Чушь. Однако не так уж и плохо. Это же все-таки дневной сериал. А если ему просто сделать что-нибудь в этом роде?
Пауль вытащил из ящика, стоявшего у кровати, бутылку пива, открыл ее и переключил телевизор на седьмой канал. Какая-то юмористическая передача. Мужчина и женщина сидят в баре, и мужчина все время пытается острить, например:
— У меня стоит… рубашка колом.
Или снять что-то вроде этого?
На канале «Евроспорт» теннис. Матч первого круга на корте с грунтовым покрытием между двумя неизвестными Паулю испанцами. Длительный, монотонный обмен сильными ударами. В игре — ни намека на мысль. Пауль выпил пиво, открыл следующую бутылку и с удовлетворением заметил, что ритмичное перемещение мяча налево и направо усыпляет его. Хотя он и лежал почти целыми днями в постели, но никогда не спал больше двух-трех часов.
Когда в конце второго сета раздался стук в дверь, он вначале не услышал его. Стук стал громче, в первую минуту Пауль не мог понять, что это за шум, и растерянно наклонился к телевизору, потом до него дошло, и он испугался. Быстро выключил звук, тихо поставил пивную бутылку рядом с постелью, сел и прислушался.
