Я сидела на скамье, массировала культю отрубленного пальца и вдруг впервые осознала, что мой муж был обречен с того дня, как мы встретились с Пчелкой. Потом на протяжении двух лет у Эндрю случались обострения, а кульминация наступила ужасным утром, десять дней назад, когда я проснулась от телефонного звонка. У меня от страха по всему телу побежали мурашки. Было обычное субботнее утро. Июньский номер моего журнала был почти готов к печати, и колонка Эндрю для Times тоже была почти закончена. Самое обычное утро, а у меня волоски на руках встали торчком.
Я никогда не была одной из тех счастливых женщин, уверяющих всех вокруг, что беда нагрянула будто гром с ясного неба. На меня все время сыпались какие-то предвестия, в ткани нормальности моей жизни то и дело появлялись прорехи. Щетина на щеках Эндрю, вторая по счету откупоренная бутылка в ночь с субботы на воскресенье, использование им страдательного залога в ту, последнюю пятницу. «Отношение к определенным проблемам, принятое в нашем обществе, создает у автора ощущение потерянности». Таково было последнее предложение, написанное моим мужем. В своей колонке для Times Эндрю был всегда необычайно точен в подборе слов. Для дилетанта слово «потерянность» может стать синонимом слова «озадаченность». Но это слово написал мой муж, а это означало, что это слово — последнее, прощальное.
В церкви было холодно. Я услышала, как викарий произнес: «Смерть, где твое жало?»[12]Я смотрела на лилии, и их запах представлялся мне сладким осуждением. Господи, как я жалею о том, что не уделяла Эндрю больше внимания!
Как объяснить моему сыну, что предупреждающие знаки были такими слабыми, почти незаметными? Что несчастье, абсолютно уверенное в собственной силе, может возвестить о себе, едва шевельнув губами? Говорят, что в час перед землетрясением тучи замирают в небе, горячее дыхание ветра становится едва ощутимым, замолкают птицы на деревьях, растущих на городской площади. Да, но если честно, примерно таковы же предвестники времени обеда. Если бы мы начинали паниковать всякий раз, когда затихает ветер, мы вечно лежали бы на полу под обеденным столом в то время, когда на самом деле нужно было ставить на этот стол тарелки.
Поймет ли мой сын, что именно так все было с его отцом? «У меня волоски на руках встали торчком, Бэтмен, но на мне держался дом. Мне и в голову не приходило, что он в самом деле собирается это сделать».
Чарли еще спал. Эндрю снял трубку в кабинете, поспешно, чтобы звонки не разбудили нашего сына. Голос у Эндрю сразу стал взволнованный. Я все хорошо слышала из спальни. «Просто оставьте меня в покое, — сказал он. — Это случилось черт знает как давно, и я ни в чем не виноват».
Беда была в том, что на самом деле мой муж в это не верил.
Я встала, вошла в кабинет и увидела, что Эндрю плачет. Я спросила его, кто звонил, но он не сказал. А потом, поскольку мы оба проснулись, а Чарли еще спал, мы занялись любовью. Порой это с нами случалось. Я больше делала это для Эндрю, чем для себя, на самом деле. К этому времени наш брак стал чем-то техническим, вроде выпускания воздуха из батарей парового отопления. Одним из домашних дел. Я не знаю — правда, до сих пор не знаю, — какие ужасные вещи могут произойти, если кто-то вовремя не выпустит воздух из батарей. Но чувствую, что это нечто такое, о чем лучше не знать предусмотрительной женщине.
Мы не сказали друг другу ни слова. Я повела Эндрю в спальню, и мы легли на кровать, стоявшую под высокими георгианскими окнами, закрытыми желтыми шелковыми шторами. Шторы были украшены вышивкой в виде бледной листвы. В этой листве прятались птицы. Они молчали и словно бы нас осуждали. В Кингстоне-на-Темзе было ясное майское утро, но сквозь шторы проникал темный, ярко-шафрановый свет. Он был лихорадочный, какой-то почти малярийный. Стены спальни были желтыми и цвета охры. А кабинет Эндрю, от которого спальню отделяла скрипучая лестничная площадка, был белым — наверное, это был цвет чистых листов бумаги. Оттуда я увела его после ужасного телефонного звонка. Склонившись над его плечом, я прочла несколько слов из его колонки. Он не спал всю ночь — готовил статью о Ближнем Востоке, регионе, где он никогда не бывал, по которому не был специалистом. Было лето две тысячи седьмого года, и мой сын сражался с Пингвином и Паффином, а моя страна воевала с Ираком и Ираном, а мой муж формировал общественное мнение. Это было лето, когда никто не снимал маскарадные костюмы.
Я увела мужа от телефона. Я повела его в спальню, взявшись за крученый пояс его халата, потому что где-то прочла, что такое мое поведение должно его возбудить. Я уложила его на кровать.
Я помню, как Эндрю двигался внутри меня. Будто часы, у которых ослабла пружина. Я притянула к себе его голову, посмотрела в его глаза и прошептала: «О боже, Эндрю, ты нездоров?» Муж не ответил. Он только зажмурился, а из глаз его текли слезы, и мы стали двигаться быстрее и тихо стонать, и эти звуки сливались в наш общий стон, наполненный отчаянием.
Эта маленькая трагедия разбудила сына, который привык сражаться со злом более масштабно и прямолинейно. Я открыла глаза и увидела Чарли, стоящего на пороге спальни и глядящего на нас через маленькие миндалевидные прорези в маске летучей мыши.
— Вы сражайтесь со злюками, мамочка?
— Сражаетесь, Чарли. Не «сражайтесь», а «сражаетесь».
— Сражаетесь?
— Да, Бэтмен. Именно этим мы занимаемся.
Я улыбнулась сыну. Мне было интересно, что он скажет дальше.
Он сказал:
— Кто-то покакил в мой костюм, мамочка.
— Покакал, Чарли.
— Да. Очень-очень сильно покакал.
— О, Бэтмен. Ты правда покакал в свой костюм?
Бэтмен покачал головой. Его ушки летучей мыши закачались.
— Не я покакил. Это Паффин.
— Ты хочешь мне сказать, что Паффин пришел ночью и покакал в твой костюм?
Бэтмен торжественно кивнул. И только в этот момент я заметила, что он в маске и плаще, но без комбинезона. Он протянул мне комбинезон, чтобы я посмотрела. Что-то вывалилось и упало на ковер. Запах распространился неописуемый. Я села на кровати и увидела несколько какашек, лежащих на ковре. След тянулся от двери. Где-то внутри меня проснулась девочка, получавшая в школе отметки «А» по биологии, и я с эмпирической заинтересованностью обнаружила, что какашки находятся во многих местах: на ладошках Бэтмена, на дверном косяке, на стене у двери, на моем радиобудильнике и, конечно, на костюме летучей мыши. Все вокруг было перепачкано какашками моего сына. Его руки. Его лицо. Даже желто-черный символ летучей мыши на грудной части комбинезона. Я попыталась поверить, что это помет Паффина, но у меня не получилось. Это был помет летучей мыши.
Я смутно вспомнила одну страницу из книги о воспитании детей.
