Дальнейшее происходило с волшебной легкостью сна. Чуть только он повернулся, как с ним поравнялось такси, приветливо подмигивая зеленым огоньком и тормозя, хотя он даже не успел поднять руку, — и вот, привычно расположившись на заднем сиденье, он уже подавался вперед, чтобы назвать адрес.
Побывав на волосок от смерти, он теперь несказанно умилялся всему: и нарастающему мельканию освещенных витрин за окном, и этому автомобилю, где по какой-то неведомой причине пахло фиалками, и таксисту, которого не удавалось как следует разглядеть и чьи старомодные очки и смешная бородка цвета соломы то и дело прыгали в зеркале, и — более всего — упрямству этого чудака, всерьез уверявшего, что такой улицы не существует.
— Улица Белинского? — восклицал он. — Вы уж мне поверьте, товарищ, я Москву знаю как свои пять пальцев. — С этими словами он всякий раз отрывал ладонь от руля и шевелил хрупкими, почти детскими пальцами. — В районе Третьяковки такой улицы нет.
— Уверяю вас, есть, — добродушно повторял Суханов. — Я там живу двенадцать лет — уж, наверное, знаю.
На минуту-другую таксист умолкал, а потом снова заводил свое, и отражение его бородки все так же возбужденно дергалось в автомобильной темноте, стремительно летящей вслед темноте улиц.
— Как скажете, товарищ. Хотите, чтоб я вас доставил в несуществующее место, — пожалуйста. Кто я такой, чтоб вас отговаривать? Мое дело — возить пассажиров, а пассажиры сплошь и рядом сами не знают, куда им нужно, но я не спорю, мое дело сторона, я…
— Здесь налево, — перебил Суханов. — Серое здание с правой стороны, видите?
— Вижу, вижу! — возликовал шофер. — Так я и знал! Какая ж это улица Белинского? Это Воскресенский проезд. Вот я сейчас сдам назад, а вы табличку прочтете. Держитесь.
Суханов снисходительно улыбнулся. Взвизгнули тормоза. Квадратные буквы, как и следовало ожидать, сообщали черным по белому: «Улица Белинского». После недолгой паузы в сумраке раздался протяжный, скорбный вздох.
— Глазам своим не верю! — запричитал таксист. — Даже тут переименовали! Старое-то название куда как лучше было… Вы уж не судите строго. Верите, нет, я карту города досконально изучил: каждую улицу, каждый перекресток, все, только карта моя слегка устарела — отпечатана еще до революции, вот и случаются иногда казусы.
— И часто с вами такое бывает? — невинно поинтересовался Суханов.
Шофер едва не плакал.
— Чуть не каждый раз, — признался он трагическим шепотом.
Сумасшедший, да и только, решил Суханов и вынул из бумажника десятирублевую купюру.
— На сдачу купите себе новую карту, — великодушно предложил он и, посмеиваясь, выбрался из машины, поймав напоследок в зеркале заключительный блик очков и прощальный взмах желтой бороды на невидимом подбородке.
Нина стояла на свету в проеме дверей, барабаня пальцами по косяку; лицо ее было бледным и усталым.
— Я видела в окно, как ты на такси подъехал, — сказала она. — Я уже беспокоиться начала: Ксения с Василием больше часа назад вернулись… Но ты же насквозь промок!
— Под дождь попал, но это мелочи, — беспечно объявил Суханов. — Меня тут едва не убили.
Нина сжала воротник голубого, отороченного золотом халата.
— Это я виновата, — выговорила она. — Надо было дождаться тебя в машине.
Через несколько минут Суханов, облаченный в точно такой же, только алый, халат, сидел на ярко освещенной кухне, под низким оранжевым абажуром, прихлебывал чай с коньяком и аппетитно поедал клубничное варенье. Вокруг него собралась вся семья.
— Тут я и говорю этому негодяю: «Галстук отдать? И не подумаю, мне он самому пригодится. Вот, бери две копейки, это тебе красная цена», — рассказывал Суханов с удовлетворением, прерываясь, чтобы отправить в рот очередную ложку сладкого.
— Толя, он ведь мог тебя покалечить! — воскликнула Нина. — А вдруг у него был нож?
— Наверняка был, — небрежно обронил Суханов. — Ксения, будь добра, передай салфетку… Но когда он понял, что меня голыми руками не возьмешь, ему ничего не оставалось, как забрать свои две копейки и пуститься наутек.
— Ну, отец, ты даешь! — сказал Василий с улыбкой.
— Да, с нашим папой в темном переулке лучше не встречаться, — заметила Ксения.
— Я бы попросил — это весьма сомнительный комплимент! — со смехом запротестовал Суханов.
Вскоре Василий и Ксения незаметно исчезли, и в дальних лабиринтах коридора закрылись две двери: в его комнату — неслышно, в ее — с грохотом. Суханов остался наедине с Ниной. У него было превосходное настроение.
— Если честно, — сказал он, — я рад, что Володя не провинился.
Скользнув по нему взглядом, она шевельнула губами, но промолчала.
— Парень он порядочный; не хотелось бы такого отстранять, — пояснил Суханов.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказала она, подвигая к нему блюдо с шоколадными эклерами. — Попробуй, свежие-свежие. Валя сегодня вечером купила.
Некоторое время они молча пили чай. Иногда его или ее ложечка задевала о край чашки, и серебряный звон падал, как голыш, в чистый пруд тишины, придавая их молчанию новые, еще более уютные очертания. Мягкий свет абажура оплетал их золотистым коконом спокойствия, а возможно, и счастья, ограждал от ночного мрака, накрывшего подозрительные дворы и слепые переулки, где — можно было не сомневаться — в этот самый миг творились всякие безобразия, но это было далеко, бесконечно далеко от их теплой, сверкающей, хорошо оснащенной кухни в квартире номер пятнадцать на восьмом этаже девятиэтажного дома номер семь по улице Белинского, в сердце старой Москвы. Действительно, в этот прохладный августовский миг тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, около часу ночи, после дождя, омывшего городские крыши, восхитительный мир Суханова Анатолия Павловича существовал совершенно независимо от внешнего мира. Эклеры чудесно таяли во рту, чай был заварен крепко, как он любил. На полках вдоль стен поблескивали аккуратные ряды баночек, хранивших заготовленные впрок дары увядающей природы, а воздух шептал о корице и яблоках: накануне Валя, приходящая домработница, пекла его любимый яблочный пирог, от которого остались только ароматы. За спиной у него раскинулась необъятная, как могло показаться, жилая площадь: приятно затемненные комнаты, где медово сверкали натертые паркетные полы, парчовые ткани на стенах и книжные переплеты с золотым тиснением; расцветали под высокими потолками хрустальные люстры; ветвились серебряные канделябры; угадывались бесчисленные антикварные вещицы, на которые дразняще, эффектно намекал тусклый свет, проникавший сквозь тяжелые бархатные шторы. Где-то в глубине его дома сейчас засыпали его дети: один — будущий дипломат, другая — будущая журналистка, оба в равной степени одаренные; а напротив него, в круге мягкого света, сидела Нина, бледная, растрепанная и такая прекрасная, с тонкой шоколадной полоской на губах. Это был его мир, защищенный от напастей. В том, другом мире уходящая ночь попыталась было его зацепить, утянуть за собой в сумрачную, неведомую, опасную бездну — но нет, сейчас он, в домашнем халате и тапочках, всем довольный, приканчивал третье пирожное.
