Как правило, после того, как она заканчивала плакать, они ложились в постель. Она настаивала на этом только после того, как поплачет. Во всех остальных случаях инициативу брал он. Иногда она отказывала. Ничего не говоря, качала головой. В такие моменты ее глаза напоминали белую луну на рассвете, плывущую по самому краю неба. Плоская завораживающая луна, дрожащая от птичьих криков на рассвете. Стоило ему увидеть ее глаза, как он больше ничего не мог сказать. Он особенно и не сердился и не расстраивался из-за отказа спать с ним. Он просто думал — так тому и быть. Иногда в глубине души он чувствовал даже облегчение. В такие моменты они пили кофе за кухонным столом и тихонько переговаривались. Как правило, их разговоры были обрывочными. Ни он, ни она не отличались болтливостью, да и общих тем у них почти не было. Он даже не мог припомнить, о чем они говорили. Лишь какие-то обрывочные фразы. Пока они переговаривались, за окном одна за другой проходили электрички.
Их близость всегда была медленной и спокойной. В буквальном смысле в ней не было физической радости. Конечно, неправдой было бы сказать, что в сексе мужчины и женщины нет радости. Однако у них было слишком много примешано других мыслей и условий. Это отличалось от того секса, который он переживал прежде, и напоминало ему маленькую комнатку. Чистую, аккуратную, приятную комнату, в которой комфортно находиться. И в ней с потолка спускались разноцветные шнурки. Разной формы, разной длины. Каждый из них манил и будоражил воображение. Он хотел бы дернуть за шнурок. А эти шнурки ждали, чтобы он за них дернул. Однако он не знал, за какой шнурок дернуть. Казалось, стоит дернуть за один из них, как перед глазами раскроется восхитительная картина, а иногда казалось, что, наоборот, пройдет миг — и все потерпит крах. Он метался. А пока он метался, к концу подходил очередной день.
Эта ситуация казалась ему странной. Ведь он жил со своей сложившейся к настоящему моменту системой ценностей. Но в этой комнате, слушая шум электричек, в объятиях взрослой молчаливой женщины, он порой чувствовал, как блуждает в хаосе, подавляющем его. Он несколько раз спрашивал у себя самого, неужели он любит эту женщину. Однако не мог найти точного ответа. Он понимал лишь то, что в этой маленькой комнатке с потолка спускаются цветные шнурки. Они здесь есть.
Когда заканчивалась их странная близость, она всегда бросала взгляд на часы. Она смотрела на часы у изголовья, чуть приподнимая голову с его руки. Это был черный будильник-радио. В этих радио-часах не было стрелочного циферблата или электронных цифр, в них с еле слышным щелчком переворачивались таблички. После того как она смотрела на часы, за окном проходила электричка. Удивительное дело: каждый раз, как она смотрела на часы, обязательно доносился шум электрички. Словно фатальный условный рефлекс. Она посмотрела на часы. Прошла электричка.
Она смотрела на часы, чтобы проверить, когда из детского сада вернется ее четырехлетняя дочка. Он всего лишь раз совершенно случайно увидел эту девочку. Никакого впечатления, кроме как — спокойный ребенок. С мужем — любителем опер, работавшим в туристическом агентстве,— он ни разу не виделся. К счастью.
Она спросила его о том, разговаривает ли он сам с собой, как-то в мае, в первой половине дня. В тот день она тоже плакала, а потом они занялись сексом. Он не мог вспомнить, почему в тот день она плакала. Наверное, плакала просто потому, что хотела плакать. Ему пришло в голову, что она общается с ним потому, что просто хочет поплакать в чьих-нибудь объятиях. Может, она не может плакать одна и поэтому нуждается во мне.
Закрыв дверь на ключ, опустив занавески, перенеся телефон к кровати, они занялись на ней сексом.
Как всегда, очень спокойно. В это время позвонили в дверь, но она не ответила. Особенно и не удивилась, и не испугалась. Она молча качнула головой, словно хотела сказать: «Все в порядке. Это неважно». В дверь позвонили несколько раз, а потом звонивший ушел. Она словно бы говорила: «На этого человека не стоит обращать внимания». Может, торговый агент или ктото в этом роде. Он удивился, откуда она может это знать. Время от времени доносился стук электричек. Где-то далеко играли на пианино. Он смутно припоминал эту мелодию. Когда-то давно он ее слышал в школе на уроке музыки. Но названия никак вспомнить не мог. По улице с грохотом проехал грузовик, с которого продавали овощи. Она закрыла глаза, глубоко вздохнула, он кончил. Очень спокойно.
Он ушел в ванную принять душ. Вытираясь полотенцем, вернулся в комнату, она с закрытыми глазами лежала на животе. Он присел рядом. А затем, как обычно, скользя взглядом по названиям опер на корешках пластинок, тихонько стал поглаживать ей спину.
Затем женщина встала, аккуратно оделась и пошла на кухню варить кофе. Чуть позже она сказала:
— Послушай, а ты всегда разговариваешь сам с собой?
— Сам с собой? — с удивлением переспросил он.— Сам с собой, в тот самый момент?
— Да нет. Не тогда, в обычное время. Например, когда душ принимаешь. Или когда я на кухне, а ты газету читаешь.
Он помотал головой.
— Я об этом не знал. Не замечал, что разговариваю сам с собой.
— Но ты разговариваешь, честное слово,— сказала она, крутя в руках его зажигалку.
— Не то чтобы я тебе не верил,— сказал он с недовольством в голосе.
А затем зажал сигарету зубами, взял у женщины зажигалку и закурил. Недавно он перешел на «Seven Star». Потому что ее муж курил «Seven Star». До этого он все время курил «Short Hope». Она не просила его курить те же сигареты. Он сам это почувствовал и сменил марку. Подумал, что так будет, несомненно, удобнее. Будто бы в мелодраматическом сериале.
— Я тоже в детстве часто сама с собой говорила.
— Правда?
— Но мама меня отучила. Мол, это некрасиво. Стоило мне начать говорить с собой, как она меня строго ругала. Даже в шкафу запирала. А в шкафу ведь так страшно было. Темно и плесенью пахло. Даже колотила меня порой. Линейкой по коленкам. И так я постепенно отучилась говорить сама с собой. Совершенно перестала. Так неожиданно, вроде и хочешь сказать и не можешь.
Он молчал, не зная, что и сказать. Женщина прикусила губу.
— Даже и сейчас слова вроде готовы сорваться, но инстинктивно проглатываешь их. Потому что в детстве заругали. Но я этого не понимаю. Что плохого в том, чтобы говорить самому с собой? Просто ведь слова естественно рождаются, вот и все. Будь мама сейчас жива, я бы хотела у нее спросить. Что в этом плохого?
— Умерла?
— Да,— сказала она,— но я бы хотела ее расспросить. Почему она так обходилась со мной?
Она теребила в руках кофейную ложечку. А затем внезапно бросила взгляд на настенные часы. Когда она посмотрела на часы, за окном опять прошла электричка.
Она подождала, пока электричка пройдет. А потом сказала:
— Я вот думаю, человеческое сердце похоже на глубокий колодец. Никто не знает, что у него на дне. Остается лишь воображать, исходя из формы того, что временами поднимается наверх.
