В пять утра уже осенью хмарит, нету июньской легкости пустой, когда не ждешь событий, ничего — легкости хватает. Синева под заборами и по канавам, зевота — грузный мясо-комбинатовский вахтер в черной шинели зевал, утыкаясь в зеленые варежки. Сидит на ступеньках деревянной лестницы — приставил ее к бетонным плитам, сложенным у ворот, будто выкрасил и теперь сушит.
— Посигналь, посигналь этому, — теребил Старый Костика и под бессонное, злобное гудение тронул меня. — Ты не спи. — Закричал вахтеру: — Дед! Тут колбасный цех? Ты чего варежки насунул? Перстни золотые прячешь? Рот боишься открыть — весь в золоте?
Я глядел на лысого пухлощекого парня, найденного в машине на заднем сиденье. Мешает лечь.
— Меня зовут Виктор, помните? Вы в поезде уступили свою полку. Приехал домой, а в двери повестка. Сразу остригли. Сказали: на месяц, сборы по гражданской обороне. К вам порученцем, даже не знаю, что это. Как связной, наверное? Завтра форму получать. И вам дадут. Вы ведь лейтенанты? Вспомнили меня?
— На территорию не пу-щу, — задребезжал вахтер, нагнув к окошку седые усы.
— А кто тебя спрашивать будет! Пошли, Константин, посмотрим, откуда тебе колбасу принесли. — Старый нес сверток подальше от себя.
Дед безуспешно подергал рычаг сирены и зашарил в траве оброненный свисток. В машине тянуло спать, да Витя мешался.
— Так вы ученые? Каждый день так рано начинать? Может, вы позволите мне дома ночевать? Хоть бы через день. Понимаете, я тут жениться собрался.
Вышли. Красные цеха с непромытыми окнами. Под бетонным забором с колючей проволокой на штырях песчаный откос, трава, пыльные кусты, бумажки, столбы, а там уж низина — вода блестит, я повернул за бетонные плиты, здесь не так несло падалью, и опустился на черную шину, заполненную землей под цветы, — я сел на край и протянул ноги.
Парень и сюда приперся за мной.
— Вы за что-то сердитесь на меня? Что я в поезде ушел? Моя невеста ехала в другом вагоне. Я хочу, чтобы между нами сразу установилась ясность. Для меня это важно. Полковник Гонтарь сказал: будешь плохо служить — пошлю на Камчатку самолетам хвосты заносить. Вы прямо мне приказывайте, как правильно делать.
— Да просто скучно.
— Караул, тревога! — закричал наконец дед на проходной. — Прорыв на территорию. — И закашлял.
— Дед, иди — налью.
— У нас же нет с собой, — прошептал Витя. Придется ему дослуживать на Камчатке. Невеста перестанет отвечать после третьего письма. Надоумил — он полетел к машине.
Я кивнул деду, вмиг очутившемуся рядом:
— Чо разорался, как оленевод? Свистка так и нет?
Дед обиженно смолчал, но походный стаканчик принял. Я не пил. «На начало» пить грех, выпьем «в закрытие».
— Может, случайно попало в колбасу? — Витя затыкал пробкой сосуд.
Малый не представляет, как делают колбасу, сколько мясорубок и терок проходит мясо, как пленка облегает батон, какими голосами визжит машина утром, когда ее прогоняют на холостом ходу.
На обычном мясокомбинате на квадратный метр приходится четыре крысы. Тесно. Самцы ходят перекусанные. Живут в холодильниках, мороженых тушах, вьют гнезда из сухожилий. Нам достаются лишь крысиные объедки. Я год не ел мяса после двух недель работы на Волховском мясокомбинате. Крыса обязательно в колбасе. Но перемолотая: шерстинкой, когтем, костью, кожицей. Только не целиком. Разницы нет, она кажется. Тем и отличаюсь от пасюка — мне кажется. Чем отличается умирающий старик от умирающего молодого? Ему кажется, что он пожил.
Дед пропал. Лестница заскрипела — он лез на плиты. У Вити разъевшееся лицо. Бреется без царапин. Жених.
— Дед. Разве уже пора? Во сколько они выходят?
— Я их не засекаю. Должны сейчас. — И не выдержал. — Да полезайте скорей! Какого черта вы там высиживаете?!
Витя закусил губу и посмотрел на меня.
— Лезь. Вудет противно — отвернись.
— А вы?
— А мы тут. Они ходят по запаху, где протоптали. Где пыль на кустах. Я им не нужен. Они идут пить.
— И собака моя так думала, — сообщил сверху дед. — Ты на чем сидишь? На клумбе сбоку цветов? На могиле ты сидишь! Знаешь, как визжала? Я на плиту лег и голову под шинель. Директор приехал, а ворота некому открыть. До обеда лежал, до сих пор кашляю. Осталась пряжка от ошейника да костяк без задних лап. Задних лап вообще не нашел.
Лестница в три скрипа перебросила Витю наверх, он корил:
— Что у вас, ружья нет? И вы не слезли? Да палкой бы… Ногой топнуть — они разбегутся. И вы свою собаку…
— Дурак! Вижу, тебе по рубахе еще крыса не сигала. Крысу убить — жизни не будет. Голова городской Трофимыч крысенка приколол на кухне — лыжной палкой. Второй месяц ходит изумленный. Увидишь, рак его заест. А мужик! — никто в районе ни перепить не мог, ни в бане перепарить. У нас в конторе ни одной бабы не осталось, чтоб не щипнул.
Потом я слышал грызню Старого с Гришей из колбасного цеха — и они взлезли на плиты, пили там. Гриша многажды клялся сердцем матери: не знает вчерашних мужиков, день базарный, много ефремовских ездит. Поставили пузырь: закатай крысу в батон, теще гостинец. Старый шипел: за пузырь вы, должно быть, родную мать… Примолкли.
— Лестницу убираю, — еле просипел дед.
Небо просветлело, расправилось, я прикрыл глаза — пахнет падаль, доносит, давно не кемарил на улице, не простыть, заткнул уши: не хочу слышать свист, которым начнется все.
Позже я трогал траву. Вот какая трава? Шалфей какой-нибудь? Клевер? Может, дугласия зеленая? Навозник лохматый. Или негниючник.
Старый под облаками хмыкал:
— Поразительные цвета! Белых вижу. Желтые. Брюха, правда, не вижу. Красномордые точно есть. Вон! Видали, пара? Я голубого пасюка последний раз видел на киевской плодоовощной базе в семьдесят восьмом году — чуть с ума не сошли. Не могли определить: пасюк или черная крыса. Ухо меряем — достает до угла глаза. А по черепу вроде пасюк. Да, на этой помойке я при социализме докторскую бы собрал. Лезь посмотри!
— Пошел ты.
Уехать не могли еще час. Вахтер с носатым, как грач, Гришей дожимали нашу бутылку. Старый заглядывал за плиты: там рвало ставших друг против друга на четвереньки Витю и водителя.
— Не принимайте так близко, товарищи. Просто: серое одеяло. — Косился на меня. — Ты-то что хмурый?
А я хотел жрать. Гриша сносился за колбасой. Автобусы подвезли первую смену — вахтер выцыганил хлеба. Из-за плит выступил Виктор, как в задницу раненная рысь, смаргивал, словно ему брызгали в лицо. Гриша наставил в меня носяру:
— А человека могут слупить?
— Редкость. Если не считать младенцев и раненых, наука знает только один случай: в Шотландии загрызли пьяного в шахте.
— Как же наш в Шотландию попал?
