Меня тошнит и выворачивает наизнанку, я вижу тени в окне моей бывшей комнаты. Свидетель. Но он, или она, не может поставить мне диагноз. Я и сам не знаю, болезнь ли это. Это тоска. Потрясение. Марианне дала объявление! Хочет сдать Анину комнату. Я краснею и от стыда, и от радости. Значит, я могу, если у меня будут деньги, снова вернуться сюда, снова попасть в ее мир! Но хочу ли я этого? Нет ли в этом чего-то болезненного? Что бы сказала мама? Я стою у столба, глотаю слюну и думаю. Близится вечер. Люди возвращаются домой с работы. Сентябрьское небо краснеет. Теперь может случиться все что угодно. Мелкие решения. Большие ошибки. Объявление Марианне ударило меня под дых. Ведь я сижу на мели. Слишком долго я откладывал принятие важного решения. Я должен сдать свою квартиру на Соргенфригата. Мне не по средствам жить в таком дорогом доме. Занятия с Сельмой Люнге — дорогое удовольствие. Нужно найти лучше оплачиваемую работу. Я откладывал решение, потому что мне необходимо место, где я мог бы заниматься. У Марианне я смогу заниматься. У Марианне я буду рядом с Аней, буду спать на ее кровати, смотреть на ее стены, видеть сны, которые она не успела увидеть, прикасаться к ее любимым клавишам. Эбеновое дерево. Слоновая кость. Какой была бы история фортепиано без слоновой кости?
Я в сомнении спускаюсь по Мелумвейен к Эльвефарет. Мое детство словно замкнулось в себе, стало запертой комнатой, от которой я потерял ключ. Но ведь все остальное еще существует! — думаю я. Деревья, дома, асфальт, калитки, кусты сирени. С каждым шагом я завоевываю обратно потерянную жизнь. Здесь мы с Аней стояли после прогулки на Брюнколлен. Там я стоял и смотрел, как она скроется за последним поворотом перед ее домом. Она не хотела, чтобы я провожал ее дальше этого поворота. Но теперь я уже вижу ее дом. Дом Скууга. Он мрачно темнеет за высокими деревьями. Я подхожу совсем близко и на столбе у калитки вижу такую же маленькую бумажку с беспомощно напечатанным на машинке текстом. «Сдается комната. Прекрасно подходит для молодого человека, занимающегося музыкой». Номер телефона. Но мне не нужен телефон. Я уже здесь. И я сознаю, что должен сделать самый важный выбор в моей жизни. Этот дом — место преступления. В нем, в подвале, Брур Скууг покончил жизнь самоубийством. Здесь, день за днем, умирала Аня. Осталась только ее мать, Марианне Скууг. Вдова. Почему она хочет сдать комнату? У нее совсем не плохое материальное положение, она из состоятельной семьи. И ей всего тридцать пять лет. Она потеряла друга, когда они катались на яхте. И она еще может родить ребенка.
Я открываю калитку и вхожу. Думаю, что, наверное, еще слишком рано, она вряд ли уже вернулась с работы, ведь у нее по-прежнему есть гинекологический кабинет на Пилестредет, и она занимается тем, что так смущает меня, когда я об этом думаю. Я сделал выбор и надеюсь, что судьба будет ко мне благосклонна. Я нервничаю, стоя перед ее домом, и понимаю, что все это пустая затея. А может, и ненужное унижение.
Наконец я звоню.
Звук колокольчика
Я не знал, что память так хорошо хранит звуки. Меня охватывает состояние, которое я испытал однажды во вторник, когда с деревьев падали желтые листья и я пришел на Эльвефарет, чтобы первый раз услышать Элгара. Аня ждала меня. У меня было чувство, словно я вошел в храм. Она хотела познакомить меня с игрой Жаклин Дюпре. Все остальное я просто похитил, как обычный карманный воришка. Потому что она все время находилась в другом мире.
Звон колокольчика. Потом шаги. Дверь открывает Марианне Скууг. Значит, она весь день была дома. Наверное, до сих пор числится больной. Но чем она занималась? Когда она открыла дверь, я увидел женщину в ситцевом платье, не подкрашенную и не готовую к приему посетителей. Весь ее облик свидетельствует о том, что она никого не хочет видеть. Но вот она видит меня, понимает, кто я.
— Ты? — Это звучит как обвинение.
Я показываю на столб.
— Твое объявление.
Она недоверчиво смотрит на меня. Кожа бледная и сухая. Должно быть, она все еще больна. У нас разница в возрасте семнадцать лет.
— Я не имела в виду тебя, — говорит она, растерянно покачав головой.
— Хотя я жил тут по соседству, на Мелумвейен. Хотя занимаюсь музыкой. Хотя Аня и я…
— Именно поэтому, — быстро говорит она, но открывает дверь и пропускает меня в дом. Я вижу, как напряженно работает ее мысль. Она пытается понять, подхожу ли я на роль жильца. Не будет ли это ошибкой. Уже в прихожей она закуривает. Самокрутка. Пальцы у нее желтые. Раньше этого не было. Погрубевшие. Почти неживые. Гинеколог с пальцами заядлого курильщика. Я поражен, мне это непонятно. Она замечает мой взгляд.
— Я курю как заведенная, — словно извиняясь, говорит она. — Много лет я себя сдерживала. Курила сигареты с фильтром. «Аскот». Дамские сигареты. А с этого лета курю самокрутки. Закуришь?
— Нет, спасибо. Я еще не курю.
— Молодой и безупречный!
— Не говори так.
Мы проходим в гостиную. Все так, как я помню. На стенах большие абстрактные картины. Йенс Юханнессен и Гуннар С. Гундерсен. С двух сторон от большого окна, смотрящего на реку и на долину, по-прежнему, как два храма, стоят динамики AR. Эксклюзивные усилители McIntosh и большой плоский музыкальный центр Garrard занимают почти весь подоконник, как и несколько месяцев тому назад. На правильном расстоянии от них — два кресла «Барселона». Два небольших диванчика Ле Корбюзье и два кресла «Вассили». Все обтянуто черной кожей. Стеклянный журнальный столик и теперь выглядит очень дорогим. А там, напротив, как всегда с поднятой крышкой, — рояль «Стейнвей». Лучшая модель А. Марианне внимательно следит за мной, как когда-то следила Аня, словно она в ответе за каждый находящийся здесь предмет. Она ждет, чтобы я что-нибудь сказал.
— Как в журнале интерьеров, — с восхищением говорю я.
— Гостиная была гордостью Брура. Этот столик, например, от Сарринен.
— Я знаю. Аня специально обратила на него мое внимание.
Я смотрю на застекленный шкаф, где стоят пластинки. Смотрю на большое окно и на деревья за ним и вспоминаю, как Аня сказала мне с ребяческой гордостью, что это ее мир.
— Здесь все так, как было? — спрашивает она с некоторой неуверенностью, будто мебель в комнате боится, что к ней прикоснутся, или стоит для того, чтобы кого-то порадовать.
— Ты все оставила на своих местах, — говорю я. — Мне кажется, что Аня в любую минуту может спуститься сюда со второго этажа.
Марианне нравятся мои слова.
— Правда, ты тоже так думаешь? — Она довольна. — А вот Брур ушел навсегда.
— Ты оплакиваешь его?
Она с удивлением смотрит на меня:
— Конечно, я его оплакиваю.
Снова на кухне
Мы сидим на кухне напротив друг друга. Кофе эспрессо из маленькой стальной кофеварки. На меня смотрят зеленые глаза. Взгляд Ани, он никогда не был двусмысленным, всегда прямым. И как только мать и дочь могли быть так похожи друг на друга? — думаю я. Неужели это потому, что Марианне было восемнадцать, когда она родила Аню? У нее измученное лицо. Нездоровая бледность. Летнего загара как не бывало. Мне ее жалко. Видно, нелегко сейчас быть Марианне Скууг. Смерть прошлась по этому дому и унесла двоих. Еще не прошло и года с тех пор, как мы с Марианне сидели в «Бломе». Тогда мне было всего семнадцать, а ей уже тридцать пять. Между нами возникло что-то странное. Мы оба тревожились за Аню. Марианне рассказала мне интимные подробности своей жизни. И самое важное то, что она решила уйти от мужа. Почему-то мне следовало это узнать! Мне, которого она совсем не знала и с кем раньше никогда не разговаривала!
