на нежный белый пух. Пока
Ты так меняешься легко.
несправедливо! Но стерплю.
Взгляд в небо подниму невольно.
На облака смотрю. Люблю…
Мастер
Меч выкован. Стремится острие
коснуться плоти, поиграть в сраженьи.
И облачком дыхание легко
туманит блеск зеркальный отраженья.
И рукоять захвачена рукой,
и тяжесть, пробудившая угрозу,
взята в ладонь. Сверкающей дугой
взмах вверх и вниз. Изрезан только воздух.
Доволен Мастер. Опускает меч
на мягкий бархат цвета алой крови.
Его рука, готовая иссечь
не только воздух, разжимаясь, ноет.
И взгляд, прощаясь, медленно скользит
по длинной стали, по узору ножен.
Меч совершенство ковки сохранит,
но он готов и Мастеру не нужен.
* * *
Из письма Ладе:
«Мне кажется, что я сейчас так жалок. Кто я? Бедный заводской рабочий! Да, я пишу стихи, но меня не издают. Иногда выступаю в клубе, мои стихи нравятся местным барышням, но ребята их не одобряют, считают, что я слишком ударился во всякие мещанские переживания и никому ненужные философские рассуждения.
Меня выручает лишь то, что к поэтам относятся снисходительно, считают нас этакими чудиками, поэтому мне многое сходит с рук».
В мае – только маяться!
Ветер будто пьян.
Меж цветов шатается,
шаловлив и рьян.
Воздух словно пенится
запахом цветов,
ароматом стелется
в рое лепестков.
Небо улыбается,
синевой дразня.
В мае только маяться…
Ты смеешься зря!
Говоришь: «Наверное,
все сошли с ума.
И поэты – первыми.
Вот она, весна!»
И зачем ты дразнишься?
Взгляд не опускай.
Как с любовью справишься,
раз колдует май?
«К себе не приглашаешь…»
К себе не приглашаешь,
и в гости не идешь,
невольно отдаляешь
и снова вдруг зовешь.
То ласково, то строго
ты говоришь со мной,
то позовешь в дорогу,
то убежишь домой.
Закроешь плотно двери,
рассердишься опять,
и долгие недели
меня не хочешь знать.
Но вдруг приходишь снова
с улыбкой: ты прости.
И робость разговора
о том же – о любви.
Тебя не понимаю,
как наяву я сплю.
И все тебе прощаю
и все, любя, терплю…
* * *
Из дневниковых записей 20-х годов ХХ века:
«И охота Зине так надо мной издеваться! Не понимаю! Хотя подозреваю, что это она не понимает моей сущности. Поэта вообще редко кто может узнать до конца, словно какая-то невидимая стена между мной и другими людьми. Раньше я был уверен, что все такие же, как я, так же страдают без меры, любят до умопомрачения, захлебываются сильнейшими эмоциями. Но сейчас думаю, что многие люди вполне обычно живут и умеренно чувствуют. И в этом их сила. Зина, она именно такая – «массовая», и, благодаря обычности своей натуры, смотрит на меня свысока, считая меня чудиком, «не от мира сего», слабаком, за которым нужно приглядывать. И стихи мои ей чужды, ничегошеньки она в них не видит…»
Как обмануть умеет внешность,
искусно прикрывая суть,
как обольщает нас успешно,
пытаясь в свой обман втянуть.
Чарует взглядом, гладкой кожей,
улыбкой милой и простой,
с улыбкою Джоконды схожей
намеком тайны вековой.
Чарует вьющейся небрежно
пушистой прядкой у виска,
ресниц движеньем безмятежным,
как взмахи крыльев мотылька;
красивым лбом, высоким, белым,
изгибом шелковых бровей,
манерой говорить несмело
и мягкой плавностью речей;
фигурой стройной и изящной,
походкой легкой и живой —
всей этой яркой настоящей
природной внешней красотой.
И обмануться так несложно,
она так дивно хороша…
