Гордону Тидеману и в голову не приходило, что всё это в сущности было не чем иным, как только смесью хорошей еды с разными сортами вина плюс парад среди скупленной обстановки. Здесь жили случайные пришельцы, золотые цветы на стенах принадлежали другим. Гордон Тидеман не лез вперёд, не хвастал, но всё, что он делал, было заучено, и сдержанность его тоже была надуманной. В этом отношении у фру Юлии было больше прирождённого, к тому же она сразу побеждала своей естественной прелестью. А доктор Лунд? Он был окружным врачом, значит, не из этих докторов-выскочек, которые занимаются практикой в городе и постепенно вытесняют своих коллег. Когда-то он вышел из видной семьи, но об этом у него осталось лишь слабое воспоминание, и однообразное скитание по больным не облагородило его. Жену он взял из небольшого местечка на Севере, по названию Полей. Она была дочерью народа, звали её Эстер, образования и лоска не имела, но была по своему молодец, к тому же красива с ног до головы, великолепна, хотя и была матерью больших мальчиков. Когда она встала, чтобы пойти поговорить по телефону, никто не мог удержаться, чтобы не проводить её глазами.
Фру Гаген, жена почтмейстера, начала играть на маленьким странном рояле, который Гордон Тидеман купил за границей и послал домой вместе с другими редкостями. Он имел привычку извиняться за свой инструмент: «Впрочем, у Моцарта не было ничего лучшего». Фру Гаген была маленьким белобрысым существом, худенькая, со слегка вздёрнутым носом; ей было почти тридцать лет. Глаза у неё были близорукие, она прищуривала их, когда глядела на что-нибудь и откидывала голову. Она трогательно сыграла две вещицы, её попросили ещё, и она сыграла две-три пьесы и под конец менуэт.
Гордон Тидеман: — Вы извлекаете из этой шарманки больше музыки, чем она в состоянии вместить в себе.
— Шарманка эта достаточно хороша для меня, — сказала она и встала. — Потом она такая красивая: поглядите на эту лиру, на инкрустации!
— Вы учились в Берлине, я слыхал?
— Да, недолго.
— Нет, долго, — поправил почтмейстер, её муж.
— Но я не достигла никаких результатов.
— Ну, как нет! — заявил аптекарь со своего места.
— У фру есть ученики, которым она даёт уроки — пояснила фру Юлия.
— Всего несколько учеников, — согласилась фру, всё время умаляя своё достоинство.
Почтмейстер объяснил:
— Сначала она пела, но потом потеряла голос.
— О! И он не вернулся?
— Нет. Это было во время пожара. Её спасли через окно, и она простудилась.
— Да у меня и не было особенно хорошего голоса, — сказала она, улыбаясь, и обратилась с вопросом к аптекарю: — Ваша гитара не при вас?
— Я не смею в вашем присутствии прикасаться к ней.
— Но я слыхала вашу игру и раньше.
— Да, при некоторых извиняющих меня обстоятельствах.
— Гм! — ядовито заметил нотариус.
— Замолчите, нотариус!
— Ха-ха-ха! Никогда меня прежде не лишали голоса, ни в одном деле...
— Никогда? Разве?
— Ну что ж, я выиграл и то дело, на которое вы намекаете, Хольм. Выиграл дело! Норвежские законы позволяют даже нотариусам зарабатывать свой хлеб.
Окружной судья сидит и добродушно посмеивается над этой словесной перестрелкой двух противников, которые всегда готовы напасть друг на друга. В этот же момент вернулась жена доктора, и он спросил её:
— Ну, что, фру? Мальчики ваши были на яхте и карабкались на мачту?
— Нет, они удят рыбу.
— Ну да, мальчики всегда придумают что-нибудь опасное для жизни, — поддразнил её доктор.
— «Во всякое время пути его гибельны», — процитировала жена нотариуса; она была религиозна.
— Да, а вот мой муж находит, что для мальчиков нет ничего опасного, — сообщила фру Лунд.
Доктор покачал головой:
— Ну, на этот раз не я это нахожу, а сами мальчики.
— Ха-ха-ха!
— Впрочем, — говорит доктор, — по мнению моей жены, когда немного зябнут ноги, это равносильно лихорадке. Во всяком случае это грозит смертью.
— Ух! — содрогнулся кто-то. — Смерть!
— Да нам всем хотелось бы избежать её, — как какую-нибудь мудрость изрёк нотариус Петерсен. — Это так естественно.
Доктор: — Разве естественно? Вот лежит старик, ему девяносто лет, он должен умереть, но ему не хочется. Он живой труп, но все ещё не хочет сдаться. Лекарство, компрессы, питание... Уж до того отвратителен, грязен и худ, что до него невозможно дотронуться, а вот лежит на глазах у всех. Животное, которое должно сдохнуть, прячется.
Священник: — Но ведь это же человек, доктор!
— Ну, а что особенно изящное или красивое представляет собой человек? И нам бы следовало прятаться. Человек приводит меня в содрогание: длинные, толстые, некрасивые члены, кое-где волосы; кости и мясо, целая куча разных материалов, связанных в одно целое и образующих гротеск — фигуру человека на земном шаре. Неужели это красиво, с объективной точки зрения?..
— Да, фру Лунд красива, — громогласно прервал его аптекарь Хольм.
Минута молчания, потом всеобщий смех в гостиной:
— Ах вы, аптекарь! Уж вы скажете!
Но фру Лунд не знала, куда ей деться, а жена священника покраснела.
Доктор продолжал:
— Поглядите на птицу, поглядите на самого обыкновенного щегла: чудесное создание, очаровательные линии и округлость, переливы всех металлов на перьях. Или поглядите на любой цветок: чудо, начиная с корня и до чашечки. А человек?
— Всё это вы выдумали, чтобы казаться интересным, — непринуждённо сказал священник.
Жена адвоката опять осмелилась и вставила:
— И это человек, созданный по подобию божию!
Доктор продолжал более мягко:
— Может быть, я был несколько груб. Но у меня есть впечатления от одра болезни и от смертного ложа, которые заставили бы вас зажать себе носы. Вот вам один пример. Мне пришлось однажды брить покойника: умер один мой родственник, и я не захотел обращаться за помощью к посторонним. При жизни это был так называемый изящный господин, но теперь во всяком случае он был неизящен. Я намылил его и приступил к делу; он имел обыкновение гладко выбривать себе все лицо, и мне предстояла большая работа. Со щеками всё обошлось благополучно, но под носом я его поранил, и он засмеялся. Я не преувеличиваю: нож не хотел скользить, и труп оскалил зубы; это произошло оттого, что кожа двигалась вместе с ножом и потом опять отходила на место. Ну хорошо, я покончил с верхней губой, но у меня оставалось ещё самое худшее — горло, кадык. Непривычному человеку приходится занимать неудобное положение: нужно наклонить верхнюю часть туловища и при этом держаться наискось. Вероятно, я опёрся на покойника на одну секунду; этого было достаточно, — грудь опустилась, и труп испустил протяжный вздох. Боже! какое зловоние ударило мне прямо в лицо! Я не упал в обморок, но я грохнулся на стул, стоявший позади меня. Запах был убийственный, сверхъестественная вонь, которой никто не может себе представить.
