Крестьянин нехотя поворотил назад. Я (конечно, невидимый) вел его лошадь, а рядом шел послушник, неся на плече удочку, как копье, и его длинная ряса волочилась по блестящей от росы траве. Но когда мы добрались до Брода (было пять часов утра, и в лесу еще стоял туман), старик опять заупрямился. Ему никак не хотелось говорить «спасибо», и он грозил, что пожалуется самому Аббату: дескать, послушник заставляет его поклоняться языческим богам. Тут уж Хью потерял терпение. «Слазь!» – крикнул он, ухватил крестьянина за жирную ногу и сдернул с седла на землю. А там, не давая опомниться, сграбастал невежу за шкирку и тряс его, как крысу, пока тот не выдавил из себя: «Спаси-ибо, Придорожный Кузнец».
– А Виланд видел это? – спросил Дан.
– Видел, конечно. И был в полном восторге. Он даже издал свой старый воинственный клич, когда крестьянин шлепнулся об землю. А послушник повернулся лицом к дубу и сказал: «Эй! Кузнец Богов! Мне стыдно за этого грубияна-деревенщину, но за все, что ты сделал доброго и полезного ему и другим моим землякам, я благодарю тебя и желаю тебе всякого добра». Потом он подобрал свою удочку – в эту минуту она особенно походила на копье – и потопал по тропинке вниз, к реке.
– Ну, а что же Виланд?
– Он громко засмеялся от радости, ибо он был теперь свободен и мог уйти. Но честность (та, прежняя честность) не позволяла ему уйти просто так. Он сам зарабатывал себе на хлеб и умел платить долги. «Я одарю этого послушника, – сказал Виланд. – И мой дар сослужит службу и ему, и всей Старой Англии. А ну-ка, старина, раздуй мне огонь, а я покуда приготовлю железо для своей последней работы». И я раздул ему огонь и поддерживал жар, пока он ковал. Клянусь Ясенем, Дубом и Терном, он действительно был Божественным Кузнецом, вещий Виланд! Он выковал меч и дважды закалил его в проточной воде, а в третий раз он закалил его в вечерней росе, и остудил его в лунном свете, и сказал над ним Волшебные Заклинания, и вырезал Пророческие Руны на блестящем клинке. «Смотри, старина, – сказал он мне, отирая пот со лба, – это лучший меч, когда-либо сработанный Виландом. Даже владеющий им не узнает никогда, как он хорош. Идем же теперь в монастырь».
Мы пришли в дормиторий, где ночевали монахи, и нашли послушника, крепко спавшего в своей келье. Виланд вложил меч ему в руку, и я помню, как юноша, не просыпаясь, сжал рукоять меча своей сильной ладонью. Потом Виланд зашел в часовню и, с опаской преступив порог, швырнул на пол все свои кузнечные инструменты – молот, клещи и напильник – в знак вечного прощания со старым ремеслом. Грохот раздался такой, что монахи решили спросонок: не иначе как отряд французов ворвался в монастырь, – и со всех ног сбежались на шум. Первым в часовню, потрясая своим новым мечом и с саксонским кличем на устах, ворвался молодой послушник… Они увидели кузнечные инструменты на полу и сначала ничего не поняли, пока юноша не попросил позволения говорить и не поведал им про крестьянина, которого он встретил, про слова, с которыми он обратился к Придорожному Кузнецу, и про меч с Волшебными Рунами, неведомо как оказавшийся у него в руках среди ночи.
Аббат сперва покачал головой, но потом рассмеялся и молвил: «Сын Хью, и без всяких языческих богов с их вещими знаками очевидно, что монахом тебе никогда не стать. Возьми же свой меч, и храни свой меч, и ступай с ним в мир, и будь так же великодушен, как ты силен и справедлив. Мы же повесим инструменты Кузнеца перед алтарем, потому что, кем бы он ни был в прежние дни, но мы знаем, что впоследствии он честно зарабатывал себе на хлеб и сам принес этот дар матери нашей Церкви». И монахи отправились досыпать; лишь послушник до утра просидел в саду, разглядывая меч.
А Виланд распрощался со мной возле конюшен и сказал так: «Счастливо оставаться, старина, ты заслужил это. Ты видел, как я приплыл в Англию, теперь ты видишь, как я покидаю ее. Прощай!»
И он зашагал по холму к опушке Дремучего леса – как раз напротив того места, где когда-то причалила его ладья, – и еще с минуту я слышал, как он пробирался через заросли в сторону Хосбриджа; потом шаги смолкли. Вот и вся история – я тому свидетель.
Ребята разом перевели дух.
– А что случилось потом с послушником Хью? – спросила Уна.
– И с его мечом? – добавил Дан.
Пак окинул взглядом луг, задремавший в большой и прохладной тени Волшебного Холма. Неподалеку, возле стогов, раздавался скрипучий крик дергача, и форелья мелкота резвилась в ручье. Большой белый мотылек, вылетевший из кустов, неуклюже закружился над головами ребят, и маленькое облачко тумана поднялось над водой.
– Вы и вправду хотите это знать?
– Очень! – воскликнули они в один голос. – Ужасно хотим!
– Хорошо же. Обещаю, что вы увидите то, что увидите, и услышите то, что услышите, если даже это случилось три тысячи лет назад; но теперь сдается мне, что вам пора домой, иначе вас хватятся и будут искать. Я провожу вас до ворот.
– А ты будешь здесь, когда мы придем снова?
– Ну конечно! – улыбнулся Пак. – Где мне еще быть? Но сперва вот что… – Он протянул детям по три сложенных вместе листа: Ясеня, Дуба и Терна. – Надкусите их, иначе вы можете проболтаться дома о том, что видели и слышали сегодня, и тогда (если только я что-нибудь понимаю в людях) к вам сразу же вызовут врача. Ну, кусайте!
Они надкусили листья, и вдруг оказалось, что они идут по тропинке к полевой ограде, а там уж отец ждет их, облокотившись на перекладину ворот.
– Как прошла пьеса? – спросил отец.
– Великолепно! – отозвался Дан. – Только потом мы уснули. Как-то вдруг разморило: было очень жарко и тихо.
Уна кивнула в знак согласия.
– Понятно, – сказал отец. – Это как в песенке о Марго, вернувшейся поздно домой:
И ничего припомнить
девица не могла:
Ни что она видала,
ни где она была.
Кстати, дочка, что за листики ты так упорно жуешь?
– Сама не знаю. Это, наверное, мышинально. О чем-то я задумалась, а о чем, забыла…
И так все забылось – до поры до времени.
Деревья Англии
Наш добрый край, наш древний край
На дерева не скуп,
Но три из них – древней иных:
То Ясень, Терн и Дуб.
О, старой Англии краса,
Наш Ясень, Дуб и Терн!
Густа их тень в Иванов день,
И свеж зеленый дерн.
Дуб вековой шумел листвой
Во времена Энея,
И видел Брут, как Ясень в пруд
Гляделся, зеленея;
А дикий Терн следил, востер,
Взобравшись на откос,
