«Говорю же, я никогда не был в вашем проклятом районе!» — вспылил собеседник Адама.
«Сколько месяцев вы там провели?»
«Три! — выкрикнул солдат. — Три, и я…»
«Тогда это возможно, — сказал Адам, — возможно, я там не был. Понимаете, я пытаюсь вспомнить — да какая разница? Однажды я узнаю. Не хотите пропустить стаканчик, пока ждете свою девушку?»
«Спасибо, нет, не имею желания, прощайте», — бросил парень и быстро пошел к свободному столику. Когда Адам вернулся к стойке, американские моряки уже ушли. Он закурил и решил обо всем забыть, но его голова была занята уймой мелких событий, на которые он прежде и внимания-то не обращал, но теперь они выросли до невероятных размеров и, подобно притягивающейся к магниту металлической стружке, липли к его душевному устройству, громоздя один психический слом на другой.
В гриль-баре появилась красивая девушка с золотисто-рыжими волосами. Держа спину очень прямо и забавно повиливая бедрами, она подошла к столику французского солдата. Он покраснел, вскочил, выдвинул для девушки стул, уронив пепел на отворот светло-зеленого френча. Оставленная им на краю стола сигарета покатилась на другой конец и бесшумно упала на пол; Адам собезьянничал, пустил свою сигарету по дюралюминиевой стойке, и грохот ее падения оказался в тысячу раз слышнее.
Адам нахохлился на своем табурете; он словно бы погрузился в некую загадочную старость и тихонько обретал свое место под солнцем, в пустынном городе, на вершине холма, утратив всякий интерес к деревне, городу, морю и самолетам, когда бесшумно, а когда и с ревом, летящим у самого горизонта в дальний путь, к замечательным, полным сурового реализма книгам, которые пишут иногда люди, отслужив в армии, сообщая, что в такой-то день такого-то месяца июня им поручили вымыть жавелевой водой отхожее место, а потом заставили начистить двадцать килограммов картошки; ему было плевать на всех тех, кто не способен умереть от любви к пауку-крестовику, умилиться красоте пейзажа или заплакать, услышав, как разбивается о раковину упавшая из крана капля. Те, кто не хочет жить в лоне земли, в теплом лоне, в лоне, наполненном шумами, шорохами и сиянием; в лоне нашей микробной земли.
Он медленно, очень медленно, сворачивался в клубок перед открытым окном, на полу между двумя пустыми шезлонгами, и осознавал, что ничего не понимает. Ничто в сочетании этих ужасных вещей не указывало с полной достоверностью, вышел он из психушки или сбежал из армии.
* * *
Е. Мишель стоило невероятного труда найти дом Адама. Автобус высадил ее на шоссе, у первого поворота к пляжу. Она огляделась вокруг: виллы, сады и холмы следовали друг за другом мягкими округлостями, поросшими густой травой и кустарником, но сориентироваться по ним не было никакой возможности. Она медленно пробиралась по насыпи, осторожно ступая по гравию, и со стороны могло показаться, что человек пытается сгибать подметки босоножек точно под углом 30°, когда подъем ноги до предела натягивает кожаные ремешки и они скрипят и сухо щелкают в такт ходьбе.
Она достала из кармана сшитой в английском стиле куртки план, который Адам нарисовал ей однажды в кафе на обороте подставки. На обеих сторонах картонки была напечатана реклама, что-то вроде,
«Попробуйте „Славию“, оцените небывалый вкус… и пейте на здоровье!»
но надпись Мишель не интересовала — она пыталась разобраться в карандашном наброске, сделанном поверх этой фразы; изогнутая линия изображала соседнюю с Гаванью бухту. Две параллельные линии были дорогой, на которой она оказалась. Вокруг дороги и под «С» от «Славии» было нарисовано множество маленьких кружков и кривоватых квадратиков. Мишель вспомнила комментарий Адама:
«Здесь, на холме, несколько лачуг. Все отмечать не буду, их так много, что замучаешься рисовать. Говорю просто для того, чтобы ты не решила, что я преуменьшил масштаб, — вот, смотри, пишу: лачуги».
Следующие две линии, тоже параллельные, но расположенные теснее, следовали вдоль кругов и треугольников; это была тропинка. Слева и справа картон был слегка заштрихован; написанное поверх слово стерлось и не читалось. Вверх по тропинке, слева, находился идеально, со всем возможным старанием прорисованный квадрат, гораздо больший по размеру, чем все остальные. В центре его находился эпифеномен: что-то вроде Андреевского креста. Именно там и обитал Адам, в незаметной с точки зрения мирового масштаба точке, в той, что отмечают где-нибудь навечно, как выцарапывают непристойный рисунок на дверях сортира, чтобы создать как минимум один центр тяжести для всех сортиров Земли.
Добравшись до верха параллельных линий тропинки, Мишель посмотрела налево. Из-за находившихся на южной стороне складок, домов и кустарника она не заметила отмеченного крестом прямоугольника и пошла наугад, через заросли колючего ежевичника, рискуя выбраться слишком высоко или слишком низко и нарушить границы частной собственности. Море внизу напоминало утыканную белыми парусами сферу. Отражение солнца раскачивалось на манер хрустальной люстры, а застывшие на месте волны напоминали вспаханные борозды. Небо казалось необъятно высоким, а земля по линии гор, перегораживавших морской горизонт, дыбилась изломами; цвета были слишком яркими, почти кричащими, теснящие друг друга объемы дерзко нарушали элементарные понятия о равновесии и перспективе; пейзажу недоставало розового заката или лилового затмения, чтобы стать банально мелодраматичным.
Мишель то и дело натыкалась на прогалины и кочки, на ямы в форме воронок, где обитали ужи и муравьиные львы, на целые плантации колючих растений. Наконец она увидела в отдалении дом Адама и поняла, что неверно прочитала схему и потому оказалась ниже отметки.
Она продолжила свой путь по холму, рубашка намокла от пота, застежка клетчатого купального лифчика впивалась в спину, потому что Мишель то и дело передергивала плечами. Солнце находилось сзади, и тень Мишель двигалась прямо перед ней к тусклому фасаду дома.
Сидевший у окна Адам заметил, что кто-то идет по тропинке, и насторожился; несколько мгновений он пытался угадать, что за гость к нему пожаловал; когда Мишель оставалось пройти метров пятьдесят, он ее узнал, успокоился, покинул наблюдательный пост и вернулся в шезлонг. Охрипший от жары и усталости голос окликнул его по имени.
«Адам! А-дам! Эй!»
Крик на этом иссохшем клочке земли так резал слух, что Адам, не желая повторения, вылез в окно и уселся на бордюре. Он не заметил, что раздавил двух красно-черных муравьев, один из которых тащил на спине дохлого навозного жука. Когда Мишель оказалась совсем близко, он произнес с превосходно сыгранной естественностью:
«Это ты, Мишель? Давай сюда».
Он подал ей руку и помог перебраться через последние комки земли; она остановилась, тяжело дыша, лицо покрывала испарина, одежда промокла от пота.
«Ты меня напугала, — сказал он, — я не сразу понял, кто идет».
«О чем ты? Кого ты ждал?» — срывающимся от усталости голосом поинтересовалась Мишель.
«Не знаю — никогда не знаешь, кто…»
