Могла бы и не оставлять. Вечером, когда они с Дэниелом вернулись из Сан-Франциско, Улыбчивый Джек уже улыбался им из-за кухонного стола. С ним был новый гость, первый, кого Джек привез лично, — красивый мужчина лет тридцати пяти по имени Шеймус Мэллой. И все тотчас же изменилось.
Шеймус Мэллой был профессиональный контрабандист, алхимик-металлург, вор-новатор и — боже ты мой — поэт с далеко не скромными достижениями. При своих шести футах двух дюймах он был чуть выше Эннели и на десять лет старше. Непослушные волосы песочного цвета, ярко-голубые глаза с прямым открытым взглядом, звучный баритон, ласкающий длинные гласные и слегка катающий «р». Была в его привлекательном облике и одна необычная деталь — черная перчатка на левой руке.
Эннели он сразил.
Дэниела заинтересовал и немного испугал своей таинственной притягательностью, но не настолько, чтобы прогнать любопытство насчет черной перчатки. Эннели не раз говорила ему: если ты хочешь что-то узнать, не бойся спросить, но сейчас он видел по ее поведению — откровенно глупому — что прямой вопрос про перчатку ее расстроит. Надо быть умнее. Дэниел дождался, когда Улыбчивый Джек вышел, а Эннели, без конца отбрасывая волосы с лица, ушла на кухню готовить чай, который никогда не пила. Тогда он как бы между прочим спросил Шеймуса:
— Вы давно увлекаетесь соколиной охотой?
И тут же пожалел об этом. В него уперся твердый прямой взгляд пронзительных голубых глаз. На кухне засвистел чайник, сперва тоненько, словно чей-то дух в дымоходе, потом все громче, переходя в резкий свист. Повисла неловкая пауза.
— Дэниел, ты о чем? — спросил Шеймус. Тон был вполне доброжелательный, но в нем слышались раздраженные, вызывающие нотки.
— О соколах, — Дэниел знал, что Эннели их слушает. — Мы с мамой целый год изучали хищных птиц. Этот класс так и называется — raptors, хищники. Интересное слово, да? Похоже на «восхищение».
Не сработало.
— Да, слово забавное. От латинского raptor, что значит «похититель», происходит из корня rapto, «хватать». Оттуда пошли слова rapt и rape, «восхищение» и «насилие», два разных типа захвата — один участник охоты охвачен радостью, другой подвергается нападению. Но скажи мне, Дэниел, какое отношение этот этимологический экскурс имеет к моей соколиной охоте?
Из кухни вернулась Эннели с чаем. Чашки уже стояли на блюдцах. Дэниел явно влип.
— Ну, — сказал он, изображая детскую непосредственность, — это же перчатка для охотничьего сокола, разве нет?
— Нет, Дэниел, — голос Шеймуса стал холодным и ровным, как замерзшее озеро. — Перчатку я ношу, потому что рука изуродована. Шрамы от ожогов.
— Как вы ее обожгли?
— Опрокинул колбу с расплавленным серебром.
— Вы всегда ее носите?
— Да. Без перчатки она вызывает у людей нездоровое любопытство, а потом отвращение или жалость — куда более отвратительную, чем мои шрамы.
— А вы ее снимаете, когда…
— Дэниел! — взвилась Эннели. — Хватит. Начал с бестактных вопросов, теперь прямая грубость…
Дэниел снова вернулся к невинному тону, в котором звучал теперь испуг и раскаяние.
— Я вам нагрубил?
— Да, нагрубил. Но, по-моему, скорее из-за неумеренной любознательности, а не душевной черствости.
— Обязательно ему надо все знать, — улыбнулась Эннели, и Дэниел с облегчением понял, что она не сердится.
— Простите, — сказал он Шеймусу. — Семь Лун говорил мне: трудно угадать, когда лучше высунуться со своим интересом.
Шеймус улыбнулся. В свете лампы блеснули голубые глаза.
— Изящные извинения с радостью приняты, — он протянул мальчику раскрытую ладонь в перчатке. — Пойми, Дэниел. Рука у меня вся в уродливых шрамах. Черная перчатка производит впечатление чего-то таинственного. Лучше вызывать любопытство, чем ужас в людских глазах, в сердце, в душе. Это мой выбор. Если ты не уважаешь его, ты мне не друг.
— А может, лучше было бы видеть эти шрамы, чем представлять, как они могут выглядеть?
— Может быть. Но я с этим не согласен, и я сделал свой выбор.
— Что ж, так тому и быть, — кивнул Дэниел.
В тот первый вечер они засиделись, слушая рассказ Шеймуса о благородных металлах — как и где они добываются, как обрабатываются, какие у них цвета, структура, свойства, ковкость и температура плавления, какую важную роль они играют в развитии человеческого разума, — и об их необыкновенной, неотъемлемой чистоте, буквально первозданной. И Дэниела, и Эннели увлекли его яркие красноречивые описания, хотя вместе с восхищением азарт Шеймуса вызывал у них и смутную тревогу — перед ними было нечто среднее между благоговением и одержимостью.
Когда Шеймус ушел ночевать в гостевой домик, Эннели принялась чистить зубы, а Дэниел спросил:
— Он тебе понравился, да?
Она прополоскала рот.
— Да. Невероятно притягательный мужчина.
— Я так и думал.
— Почему тебе так показалось?
— Из-за черной перчатки.
Эннели рассмеялась.
— Скорее из-за синих глаз.
— Да, но и из-за перчатки тоже.
— Красивый, чуткий, образованный, яркая личность, от которой веет таинственностью и опасностью — да, он меня зацепил.
Минуту Дэниел думал.
— Тогда не надо так странно себя вести, а то ты ему разонравишься.
— Видно со стороны, да?
— Мне видно. Я же знаю, какая ты на самом деле.
Эннели вдруг посерьезнела.
— Хотела бы я знать, какая я на самом деле. Вот что мне действительно нужно знать, вот чего мне так не хватало весь последний год. Мне нужна какая-то тайна, опасная тайна, красивые незнакомцы с темным прошлым. Я так сумбурно говорю, не знаю, понимаешь ли ты.
— Не совсем. Но неважно. Это твой выбор.
Эннели обняла его.
— Дэниел, — торжественно провозгласила она, — ты моя радость!
На следующий день, сказав сыну, что Шеймус пригласил ее в гостевой домик побеседовать об алхимических свойствах металлов и что вернется она, наверное, поздно, Эннели танцующим шагом выскользнула за дверь. Утром, когда она вплыла обратно, Дэниел варил овсянку.
— О нет! — схватилась за голову Эннели. — Не мать, а ехидна — ребенок голодает, а она где-то резвится всю ночь.
— Ого, — сказал Дэниел, — ты прямо сияешь. Видно, вы и правда хорошо порезвились.
— Ага. Мы построили замок, а потом сожгли.
— И вы занимались любовью?
— Еще как. Дико и нежно, жгуче и ласково. В один порыв, в одно дыхание.
Дэниел кивнул, не очень понимая мать, но видя, что она счастлива. Как только Эннели умолкла, он быстро вставил:
