– Ерунда все это, чепуха!
И вдруг отчетливо возникла в памяти его квартира, такая, какой она была в шестидесятые, точнее, не вся квартира, а почему-то кухня, такая, какой она была в то утро, когда встречал он испанцев с варшавского поезда. Он вспомнил, как вошел тогда в кухню и увидел грязную двухконфорочную газовую плиту, а на плите сковороду с остатками яичницы и «кровянки» – завтрак Ивы и Ниночки. Рядом со сковородой сидела кошка Мусена, которая, как выяснилось позже, была котом, и переименовали ее, то есть его, в Моисея – Мошку. Сидела эта Мусена-Мошка на плите и подъедала остатки со сковороды. Жарко было в кухне и душно, за спиной, заглядывая ему через плечо, толпились испанцы, один из которых оказался потом швейцарцем, и лопотали по-французски.
Картинка была настолько отчетливой, что Рудаки на миг потерял ощущение реальности. Он готов был обернуться к испанцам и сказать, как сказал тогда:
– Ma femme et ma fille étaient pressées.[1]
Он обернулся и увидел, что Дверь открылась, хотя крючок он больше не нажимал. Он с опаской ступил через порог, ожидая увидеть знакомую замусоренную лестницу, но шагнул прямо в ослепительный южный полдень, пахнуло на него жаром, и он зажмурил глаза. Когда он их открыл, то не сразу понял, где оказался, а потом все вдруг стало на свои места и он узнал улицу Кусур в славном городе Дамаске, по-арабски называемом Эш-Шам.
Стоял он на тротуаре рядом с лысым толстячком в мятом светло-сером костюме из блестящей ткани «тропикаль», и к тротуару, на котором они стояли, подъезжала черная «Волга» с красным флажком на радиаторе. Он опять зажмурился, но когда открыл глаза, ничего вокруг не изменилось: стоял он по-прежнему на улице Кусур и толстячок выговаривал ему сердито:
– По форме надо одеваться, лейтенант, а не как пижон! Дорвались до заграничных тряпок и про устав забыли. Жалко, времени у нас в обрез, а то приказал бы я вам бегом бежать в расположение переодеваться.
– Виноват, товарищ генерал! – автоматически сказал Рудаки и посмотрел на свои брюки, не совсем еще понимая, за что получил нагоняй.
Одет он был в белые штаны из джинсовой ткани и черную рубашку, не совсем подходящие для этой жары, но вполне скромные. И тут он наконец полностью осознал, где он и какая жуткая штука с ним только что приключилась. Окончательно понял, что попал он в Дамаск, где служил в шестидесятые, и положено было всем, кто работал по военному контракту, носить на службе черные брюки и белые тенниски.
«Прав был, значит, Хиромант», – с ужасом подумал он и опять зажмурился, надеясь, что, когда откроет глаза, окажется в своем дворе и своем времени, но тут же глаза ему пришлось открыть, потому что лысый толстячок опять заорал, в этот раз по тому поводу, что надо садиться в машину, а он стоит, как столб, и что пить надо меньше, а то по утрам некоторые ничего не соображают. Он сел в «Волгу».
Лысый толстячок был генерал Санин Виктор Никитич, начальник Советского военного контракта в Сирийской Арабской Республике, а он – лейтенант Рудаки – был при нем переводчиком, и должны были они ехать куда-то сейчас. Все это пронеслось у него в голове, и, похолодев от ужаса, несмотря на Дамасскую жару, он съежился на сиденье рядом с генералом.
«Волга» тронулась, и Рудаки постепенно успокоился, и окружающее стало приобретать более четкие очертания, как фотография, положенная в ванночку с проявителем. Он понял, что ехали они по Бейрутскому шоссе, ехали, должно быть, в Эль-Кунетру инспектировать стоящие там, на самой границе с Израилем, ракетные комплексы. Уже видны были зеленые террасы курортного пригорода Дамаска – Забодани: виднелись разноцветные тенты летних кафе на террасах и бетонные кубики гостиниц и пансионатов. Рудаки вспомнил, как были они с Ивой в одном таком кафе поздним вечером ели лягушек и пили джин с лимонным соком. Хорошо тогда было – теплая южная ночь, яркие звезды на небе и вдали огни Дамаска.
Когда он вспомнил про джин, его вдруг замутило, он сглотнул слюну и вспомнил, что накануне они отмечали что-то в ресторане «Кав дю Руа», какую-то чью-то дату.
«А, – вспомнил он, – день рождения Каледина мы отмечали, и, по-видимому, выпито было много». Каледин был его приятель – тоже военный переводчик. Минувший вечер помнился смутно, но к проникновению это отношения наверняка не имело, а было естественным следствием вчерашнего сидения.
Постепенно он вспомнил все или почти все об этом периоде своей жизни. Вспомнил, что ехали они (то есть едут сейчас) действительно в Эль-Кунетру и что там ранним вечером был (то есть будет?!) рейд израильтян и диверсия. Взорвали они тогда (то есть взорвут?!) склад боеприпасов – много сирийцев погибло, но они с Саниным отделались тогда легко: Санин получил легкую контузию – ударило его по лысине доской от забора, а ему какая-то железяка, не осколок, а просто железяка, попала в ногу и вырвала кусок мяса из икры, но, к счастью, не глубоко и артерии или там вены не задела. Его даже в госпитале тогда не оставили, а только швы наложили, и хромал он месяц.
Осторожно, чтобы не заметил генерал, Рудаки приподнял штанину на правой ноге – шрамы были на месте.
«Ну да, конечно, – подумал он, – шрамы и должны быть – это ведь уже было. А что же будет тогда? – спросил он себя. – Все опять повторится? А шрамы?» Но ответа не нашел, как не находил он ответов и на многие другие вопросы.
Ну вот, скажем, какой он сейчас? В зеркальце над ветровым стеклом он себя не видел. Санин в его внешности ничего необычного не заметил, только за одежду дрючил. Значит, должен выглядеть он сейчас, как выглядел тогда, тридцать с лишним лет тому назад, – наивный такой мальчик с грустными глазами. Недавно он нашел свой старый военный билет, посмотрел на фотографию, и стало ему грустно и захотелось опять стать таким мальчиком, а не лысым и бородатым дядькой, стариком почти (хотя стариком он себя не чувствовал).
Он потер подбородок – бороды не было – и усмехнулся. «Не хватало еще предстать перед Саниным в моем теперешнем виде, с бородой и лысиной – старика бы точно удар хватил! А как же шрамы? – опять спросил он себя. – Шрамы-то остались. Значит, не попадет в меня в этот раз та железяка. Или попадет?» Ничего не было ясно.
«Пространство проникновения – сложное и непредсказуемое. Оно, как лабиринт такой, с петлями и тупиками», – вспомнил он слова Хироманта, и захотелось назад, домой.
Тем временем машина свернула на шоссе, ведущее к Галанским высотам, проехали пропускной пункт, где их не остановили, – сирийские жандармы или «шорта аскерие»[2](он забыл, у кого какая форма) отсалютовали красному флажку на радиаторе «Волги», и они поехали дальше, проехали грязные, с глинобитными дувалами улицы Эль-Кунетры и въехали на территорию ракетного полка.
Рудаки привычно переводил Санину витиеватые приветствия полковника Надира Набулси («Надо же, фамилию помню», – подумал он); потом осматривали позиции ракетных установок, и он опять смотрел в бинокуляр подзорной трубы на Иерусалим и видел близко, как на ладони, городские дома, улицы и расхаживающих по ним израильтян, военных и штатских.
