— О, простите! — сказала Фирузе, словно бы на миг потеряв равновесие и довольно сильно толкнув девушку в тесноте толпы. Та обернулась, запнулась на миг, оглядывая Фирузе, и виновато улыбнулась.
— Что вы! — с едва ощутимым акцентом проговорила она.
И голосок миленький, подумала Фирузе.
— Это я виновата… Вам нужно быть осторожнее, в вашем положении…
— Да, муж отговаривал меня идти на кончерто, — затараторила Фирузе. С Богданом она никогда не бывала столь словоохотливой. — Уже совсем недолго носить осталось, он волнуется. Мужчины в это время ужасно смешные… Но очень, очень милые. У вас нет еще детей? Нет? Я так и думала. Хотел меня не пустить. Но я его уговорила. Я так люблю европейскую музыку! И этот очаровательный дирижер! — стремясь к великой цели, она даже вспомнила это нелепое слово, причем безо всяких усилий. — Он совсем как гость страны.
— Только по виду. Ваши музыканты иначе играют, — задумчиво сказала девушка.
Поток тем временем уже принес их в буфет, и бывшая почти на полголовы выше Фирузе тактичная и заботливая варварка раньше ее успела оценить ситуацию у прилавка, должным образом сманеврировать – и мигом оказалась там, куда все так стремились. Умеют они это, подумала Фирузе. Шустрые такие… Решительные. Но не бездумно решительные. Осмысленно решительные, вот в чем дело. А мы либо колеблемся месяцами, либо кидаемся очертя голову наобум – мол, будь что будет.
— Что вам взять? — спросила девушка.
— Просто стакан кумыса, если вам нетрудно, — с готовностью ответила Фирузе.
— Конечно, нетрудно, — обаятельно улыбнулась девушка. — А вы не ждите тут, в тесноте и толкотне, мало ли… вон у окна свободно. Я к вам подойду.
— Спасибо, душенька, — искренне ответила Фирузе.
Уже через минуту со стаканом кумыса и маленьким бокалом мартини со льдом для себя обаятельная гокэ, ловко лавируя в массе людей, подошла к ждущей ее Фирузе.
— Пожалуйста.
— Спасибо. Вы так любезны… девушка…
— Меня зовут Жанна.
— Фирузе.
— Очень приятно, Фирузе.
— Вы сказали, у нас иначе играют. Но это же ваша музыка.
— Да, конечно. В том-то и странность. Все как бы то же самое, инструменты, ноты – а иначе. Про другого Бога.
Ну, Богдану будет о чем с ней поговорить, обрадованно поняла Фирузе.
— Вивальди, когда писал, молился, может, Мадонне, а у вас это играют – Богородице. Я не могу сформулировать…
— Что сделать?
— О, простите. Объяснить… подобрать правильные слова. Но мне обязательно придется это делать. Я ведь затем сюда и приехала.
— Зачем затем?
Жанна сделала маленький глоток. Фирузе – большой.
— Я закончила Сорбоннский университет по специальности ордославистика… Ох! Опять простите. Университет… По-вашему это будет… всеобуч, наверно, так можно сказать.
— Великое училище, я знаю, — кивнула Фирузе. — Дасюэ.
— Точно! — засмеялась Жанна. — Вылетело из головы. Так трудно адап… приспособиться! Одно дело – академическое знание языка, и совсем другое – погрузиться в языковую среду иной страны, иной культуры… Я всего неделю, как приехала в Цветущую Ордусь[16]. Но надо именно так – резко, с головой. Все увидеть, все почувствовать!
Она взволнованно сделала три больших глотка. Фирузе – выжидательно сделала три маленьких.
Щеки девушки порозовели.
— Я без ума от вашей культуры, — заявила она. — Так все странно и аттракционно… то есть – привлекательно. Я здесь на практике. Буду писать диссертацию.
— Надолго к нам? — цепко спросила Фирузе.
Жанна сделала неопределенно-размашистый жест бокалом.
— Месяца на три, никак не меньше.
— Ага, — сказала Фирузе и отставила стакан. — Хотите, я вас познакомлю с мужем?
Ничего не выйдет у нее, изнывал в одиночестве Богдан. Ничего не получится. И вдруг подумал: а если получится?
Его бросило в странную дрожь.
— Милый, познакомься, — раздался сзади голос супруги. Богдан вскочил, поворачиваясь к проходу. Едва слышно переговариваясь, там уже шли, неторопливо возвращаясь к своим местам, ценители европейской музыки. Фирузе улыбалась ласково, а девушка, которая, как Богдан это отчетливо понял теперь, ни с того ни с сего ему отчаянно понравилась, — чуть выжидательно, чуть застенчиво, и очень приветливо и открыто. — Это Жанна. Она изучает нашу страну, закончила Сорбоннское великое училище, это во Франции, я помню. Приехала сюда на практику и хочет все узнать и почувствовать. Жанночка, это мой ненаглядный муж, Богдан Рухович.
— Можно просто Богдан, — выдавил Богдан.
— Он ученый человек, имеет степень минфы.
— Лё шинуаз? — растерянно спросила Жанна.
— А? — осекшись, спросила Фирузе.
— Шынуаз, шынуаз… — подтвердил Богдан.
— Минфа, — пояснила Фирузе, — это «проникший в законы[17]». Он действительно очень знающий законник, прямой, честный и справедливый.
— Фирузе! — сморщился Богдан.
— Но это же правда, любимый, — простодушно хлопнула ресницами Фирузе. — Тебя так ценят в Возвышенном Управлении этического надзора, я знаю.
— В это легко поверить, — сказала Жанна и протянула Богдану руку. — Очень приятно с вами познакомиться, Богдан.
— И мне, — застенчиво сказал Богдан. И как-то отдельно добавил: — Жанна…
У нее была приятная ладонь. Сильная и нежная. Девичья. Богдан покраснел.
Фирузе внимательно наблюдала за его лицом.
— Вы заняли место на стоянке сразу после меня, — тепло сказала Жанна. — Я вас заметила. Поэтому действительно верю каждому слову вашей супруги. Вы так вели машину, будто… будто вокруг одни дети, а вы один их бережете и за них отвечаете, — она запнулась. — Хотя сами – больше кого бы то ни было похожи на дитя.
Она повернулась к Фирузе. Уже не стесняясь, оглядела ее живот, подняла взгляд и улыбнулась.
— У вашего ребенка будет замечательный отец, — сказала она. Чуть помедлила и вдруг озорно сморщила нос, покосившись на Богдана. — Только очень смешно одетый.
