В пользу Файви Дьюкейна расположили два обстоятельства: во-первых — внешность, и во-вторых, о чем ему, деликатно опустив подробности, сообщили в агентстве по найму, — что он из бывших заключенных. Связывало их и общее шотландское происхождение. Файви, оказывается, даже ходил в ту же, что и Дьюкейн, начальную школу в Глазго. Это открытие, плюс несходство в том, как сложилась их дальнейшая судьба, имели в глазах Дьюкейна определенную прелесть. Он надеялся услышать от Файви рассказы о его уголовных похождениях, но пока сумел выведать о прошлом своего слуги немногое, в частности — что матушка у Файви, как сам он ни с того ни с сего объявил однажды, «была русалкой». «Которые в цирке, знаете?» — прибавил Файви своим неторопливым шотландским говорком. Дьюкейн не стал уточнять, взаправду русалкой или понарошку. Предпочел оставить вопрос открытым.
Внешность же отличалась у Файви крайним своеобразием. Огромная косматая голова придавала ему сходство не то с участником карнавала, не то, как изредка представлялось Дьюкейну, — с шекспировским заколдованным Основой. Никак не удавалось решить, красавец Файви с такой головой или чудовище. Густые волосы и обвислые длинные усы были каштановые с рыжиной. Лицо, смуглое, с абрикосовым оттенком, — сплошь заляпано большущими веснушками; пятнистая, широкая его физиономия хранила сходство с мордой животного — спаниеля, скорей всего. Ясные, широко расставленные, ярко-карие глаза — слегка раскосы, так что, не знай Дьюкейн, что Файви шотландец, он принял бы его за славянина. Для Дьюкейна, который и не подумал бы обсуждать с кем бы то ни было собственного слугу, он был пока еще внове — предмет размышлений наедине с собой, нечто вроде хобби. Аккуратность в доме Файви соблюдал идеальную, умел приготовить два-три блюда. Был неразговорчив и, кажется, не имел друзей; свободное время проводил, уединясь в своей комнате, за чтением, сколько можно было судить, женских журналов. Действовал Дьюкейну на нервы привычкой жевать в машине мятные помадки и, выполняя свои обязанности по дому, довольно-таки заунывно тянуть якобитские песни. Дьюкейн, правда, подозревал, что Файви, возможно, не замечает, что поет вслух, и покамест не набрался духу сделать ему внушение. Во всяком случае, надеялся, что тот, в разумных пределах, доволен.
Родители у Дьюкейна умерли, из близкой родни осталась только замужняя сестра, живущая в Обане, с которой он почти не виделся. В Бейллиол-колледже Дьюкейн изучал историю, затем — право, впоследствии перешел в Колледж всех душ, был принят в адвокаты. Короткое время занимался адвокатской практикой, но убедился, что за недостатком актерских данных не может с полным удовольствием проводить жизнь в залах суда. Ему претило упражняться в адвокатском острословии, когда решаются дела серьезные, — кроме того, он предпочитал держаться в стороне от применения власти, считая, что оно дурно сказывается на характере человека. Во время войны его прямиком направили служить в разведку, и таким образом военные годы он, к своему сожалению, провел на Уайтхолле. После поступил на государственную службу и в настоящее время состоял юрисконсультом в министерстве, которое возглавлял Октавиан. Он не утратил интереса к науке, считался видным экспертом по римскому праву и периодически читал в одном из лондонских колледжей лекции по этому предмету. Занятой, преуспевающий человек, сознающий, что он — уважаемая и известная фигура. Им восхищались, его находили загадочным. Сам же Дьюкейн смотрел на себя и свой жизненный путь трезвым взглядом. Он сохранил — а теперь и умышленно пестовал в себе — самосознание и совестливость шотландца и пуританина. Притом был чужд религиозных верований. Просто хотел вести простую, чистую жизнь, быть хорошим человеком, и это оставалось для него реальной и досягаемой целью.
«Бентли» сворачивал на Уайтхолл, когда Дьюкейн, по-прежнему удрученный мыслями о Джессике, ощутил — уже не в первый раз — явное побуждение положить руку на плечо Файви. Он заметил, что рука его сама собой легла на спинку шоферского сиденья. Живо представилось вдруг: стоит лишь дотронуться — и вот оно, глубокое, блаженное утешение! Дьюкейн грустно усмехнулся про себя. Еще один парадокс, на какие богата жизнь. Он снял руку с опасного места.
Глава четвертая
— Здравствуйте, Октавиан. Вы оставили записку, что хотите меня видеть.
Дьюкейн просунул голову в дверь к Октавиану. Было субботнее утро, назавтра после самоубийства Радичи.
— Заходите, Джон, заходите. У нас тут ситуация.
В кабинете уже сидели Ричард Биранн и Джордж Дройзен, бывший журналист, а ныне, несмотря на молодость, — высокое должностное лицо в министерстве.
Дьюкейн вошел, сел; вопросительно глянул на Октавиана.
— Слушайте, — заговорил Октавиан, — боюсь, это вас не обрадует. Словом… Дройзен, мне начать или вы ему скажете?
— Лучше вы, — сказал Дройзен.
— Это связано с Радичи, чтоб ему… — сказал Октавиан.
Дьюкейн накануне слышал о смерти Радичи. Он изредка сталкивался с Радичи на работе, но был мало с ним знаком.
— И что же?
— Да все пресса, как водится. Сначала — пресса, потом — премьер. И как назло, в субботу. Короче, Дройзен по старой памяти наведался вчера вечером кой-куда на Флит-стрит, и выясняется, что пресса разнюхала какую-то историю насчет Радичи.
— Что за история?
— Этого-то мы не знаем, но звучит достаточно банально — по крайней мере, налицо два привычных элемента — женщины и деньги.
— Шантаж, иными словами?
— Похоже, во всяком случае. Фигурирует дама по прозванию Елена Прекрасная. О профессии, думаю, догадаться нетрудно. Упоминается, что «из рук в руки перешла большая сумма денег» — дословно. Так, Дройзен?
— В чьи руки?
— Не ведаю.
— Но материал пока не напечатан?
— Нет-нет, он чересчур еще сырой. Приобретен, насколько Дройзен мог понять, крупной газетой, из самых злобных. Вот уж где наверняка перешли из рук в руки большие деньги! Теперь его придерживают, выжидая, что будет дальше, а в воздухе тем временем множатся слухи.
— Не знаете, кто поставщик этой истории?
— Нет, но говорят — кто-то из стен родной конторы. Приятного мало.
— Радичи ведь не имел допуска к секретным материалам?
— Официально — не имел. Но только для кого это довод?
— Из спецслужб не беспокоили?
— Пока нет. Я туда звонил, естественно, поскольку им непременно вынь да положь любую малость, — в ответ что-то буркнули. А вот премьер-министр — побеспокоил.
— Дошло, стало быть, насчет этой истории и слухов?
— Что-то определенно дошло, остальное досказал я и особого восторга не вызвал.
— Не рановато ли расстраиваться, — сказал Дьюкейн. — Мы не знаем даже, что там, в этой истории.
— Правильно, зато мы знаем, что политиков мало волнует торжество справедливости, их волнует, чтобы выглядело так, будто она торжествует — вследствие их неусыпных трудов. На него, по всей видимости, уже нажимают, добиваясь официального расследования.
