— Сколько же у старухи душ крестьян! — восхищался Антон Иванович после обсуждения очередного чуда роскоши, увиденного нами. — Никак не меньше тридцати тысяч! Да, брат, есть еще на Руси богатые люди! Удивительно, что я никогда о ней не слышал!
— Меня удивляет другое, где она нашла таких специалистов по оранжереям и парковому дизайну!
— Что мне внучек в тебе не нравится, — перебил меня Антон Иванович, — иноземных языков ты толком не знаешь, а по-русски говоришь так заковыристо, что тебя не всякий поймет. Нет, чтобы говорить по простоте, не можешь по-французски, так хотя бы на простом русском. Ты же всё время неизвестно зачем в речь непонятные слова вставляешь!
— Извини, дедуля, ничего не могу с собой поделать. Сложно в разговоре подбирать каждое слово. За двести лет язык так переменился, что не всегда знаешь, какие слова вы употребляете, какие нет. Дизайн — это значит оформление. Можно сказать: «специалист по оформлению парка»?
— Можно сказать по-человечески, чтобы любому было понятно: садовник!
Мы оба засмеялись очевидной простоте решения.
— Ладно, давай еще по маленькой, а то за мной скоро придет управляющий — поведет к больной, — предложил я, перехватывая взгляд Антона Ивановича на буфетный стол, заставленный бутылками самой экзотической формы.
Однако выпить по последней нам не пришлось, появился фон Герц с сообщением, что графиня проснулась и, если мне угодно, он может меня к ней проводить. Мне было «угодно» и, не откладывая дела, мы с Карлом Францевичем пошли в господские покои.
Вопреки предположениям, дворец, который мы с предком видели издалека и не смогли толком рассмотреть, оказался не таким великолепным, как нам представлялось. Конечно, просто большим домом назвать его было уже нельзя, скорее небольшим дворцом. Четкость и геометризм форм, логичность планировки, сочетание гладкой стены с ордером и сдержанным декором, основными чертами классицизма в архитектуре, делали здание величественным и изысканно-элегантным.
Управляющий, миновав парадный вход, подвел меня к боковому, ведущему, по его словам, прямо в покои графини. Мы вошли через мягко открывшуюся дверь и поднялись на второй этаж по белоснежным ступеням лестницы, инкрустированным черными символами, напоминающими какие-то кабалистические знаки.
— Это что за порода мрамора? — спросил я фон Герца, чтобы сделать ему приятное.
— Пентелеконский, — ответил он. — Алексей Григорьевич, умоляю, будьте осторожны и внимательны, Зинаида Николаевна очень слаба, и рокового кризиса можно ждать каждую минуту.
— Графиню зовут Зинаида Николаевна? — переспросил я, впервые услышав имя и отчество Закраевской.
— Точно так, — подтвердил управляющий.
Дойдя до второго этажа, мы остановились перед лимонного цвета дверью украшенной тончайшей резьбой.
— Дальше я не пойду, чтобы не беспокоить страдалицу. В будуаре вас встретит камеристка, она предупреждена.
Франц Карлович открыл дверь и, пропустив меня внутрь, осторожно прикрыл ее за моей спиной. В комнате, в бархатном кресле, у задернутого гардиной окна сидела молодая бледная девушка с припухшими глазами. При виде меня она встала и шепотом спросила:
— Вы доктор?
Я молча поклонился.
— У графини в комнате темно, это вам не помешает при осмотре? Она теперь совсем не переносит света.
— Ничего страшного, попробую осмотреть ее в темноте, — пообещал я, усмехаясь многозначному: «осмотреть в темноте».
— Тогда следуйте за мной, — сказала девушка, подавая мне теплую, сухую руку с тонкими, почти детскими пальцами.
Мы на цыпочках прошли внутрь темного помещения, как я понял по тонкому аромату, — спальню хозяйки.
— Зинаида Николаевна, — не сказала, а прошелестела камеристка, — к вам пришел доктор.
Я постепенно привыкал к темноте и начал различать предметы. Кровать больной стояла как трон посередине большой комнаты.
— Я вам помогу, — прошептала девушка и подвела меня к ней.
Рассмотреть больную в темноте было невозможно, я присел на пуфик возле изголовья и попросил:
— Сударыня, позвольте вашу руку.
Графиня едва слышно вздохнула, и к моей руке прикоснулись ее пальцы. Я перехватил тонкое запястье и нащупал пульс. Он был вполне удовлетворительный с хорошим наполнением.
— Что у вас болит? — шепотом спросил я, отпуская руку.
— Ах, доктор, я не знаю. Пожалуй, голова. И я совсем не могу видеть света, — прошелестело в ответ.
Для пожилой женщины у Зинаиды Николаевны была очень нежная, мягкая кожа и красивый, молодой голос.
— Позвольте, я положу вам ладонь на лоб, — сказал я, уже отчетливо видя силуэт лежащей на подушке головы в короне густых волос.
— Извольте, — разрешила графиня.
Я протянул руку и прикоснулся ко лбу, он был прохладен — температуры у больной не было.
— Теперь я буду двигать над вами руками, а вы закройте глаза и постарайтесь расслабиться, — попросил я. — Представьте, что вы лежите в теплой воде и вам хорошо и спокойно.
— Да, — ответила женщина и затихла.
Я начал водить руками над ее телом, закрытым тонким шелковым одеялом. Мышцы у меня напряглись, и заныла недавняя рана.
Сначала графиня лежала совершенно неподвижно, но несколько минут спустя, начала дрожать.
— Вам нехорошо? — спросил я. — Прекратить?
— Нет, хорошо, — ответила она чуть громче и отчетливее чем раньше. — Пожалуйста, еще!
Я вновь сосредоточился на своих ладонях и попытался проконтролировать, какие места ее тела отзываются на мои пассы. Когда занимаешься экстрасенсорным лечением, довольно быстро начинаешь ощущать разницу между здоровыми и больными участками. Как мне показалось, у Зинаиды Николаевны были небольшие проблемы с печенью и желудком. В остальном, для пожилой женщины, она была практически здорова. От нервного и мышечного напряжения я начал уставать и сильно вспотел. В комнате насыщенной ароматами духов было душно и влажно.
— Вот на сегодня и всё, — сказал я, когда почувствовал, что ощущение собственной усталости не дают пробиться к больной.
— Что это было? — спросила больная, открывая глаза. — Что вы со мной делали?
— Это такое бесконтактное, экстрасенсорное лечение, — по привычке, мутно и непонятно, ответил я, постепенно приходя в себя. — Меня ему научили инки и ацтеки.
Обычно чем непонятнее звучали объяснения, тем больше доверия вызывал своей ученостью врач.
— Доктор, а что это за странный запах? — опять спросила графиня.
— Не знаю, — ответил я, отодвигаясь дальше от постели, — вероятно, флюиды выздоровления.
Теперь, когда я почти привык к темноте комнаты, мне показалось, что графиня не так уж и стара. «А почему, собственно, мы решили, что она старуха?» — подумал я, и догадался, что тут дело не обошлось без Пушкина и «Пиковой дамы». Старуха-графиня — тройка, семерка, туз.
