Это был не самый обычный сеанс.
Атмосфера кабинета тому, несомненно, способствовала. Едва Математичка пересекла порог, как замерла на месте с испуганным выражением лица, которое я никогда раньше у нее не видел. Даже перспектива войти в класс, должно быть, не испугала бы ее так сильно. Я подумал, что она сейчас повернет обратно, но она, немного поколебавшись, направилась к дивану с таким видом, будто поднималась на эшафот.
Она через силу легла, без конца оглядываясь, словно чтобы убедиться, что она правда у своего психоаналитика. От этого места она цепенела. Казалось, она заблудилась на скотобойне и пыталась стать совсем маленькой, чтобы предотвратить неминуемую катастрофу. Верная своей привычке, она оставила при себе пальто и портфель, который по-прежнему прижимала. Это делало ее похожей на мумию, захотевшую исчезнуть под своими бинтами. Не привлекать внимание – такова была ее тактика. Стратегия отсутствия, отработанная за годы несчастий. Однако она напрасно старалась стать невидимой, ей не удавалось ускользнуть от палача. Он был в ней самой. Ее жалобы, тщательно выстроенные ею в зале ожидания, рушились на первой же оговорке. А та происходила по любому поводу, будь это комок бумаги или мел, брошенный со всей силы в распоясавшихся учеников. Тогда она принималась рыдать до тех пор, пока, утомленный ее стенаниями, я не отправлял ее восвояси.
Но на этот раз опасность имела природу, которой она не понимала. Прошло много времени, а она не издала ни звука. Она поворачивалась то в одну сторону, то в другую, не обнаруживая ее признаков. Ее взгляд вопросительно осматривал дверь, рабочий стол, лампу, «Двадцатъ четвертый день», отчаянно цеплялся за них в надежде, что они ее успокоят, дадут понять, что все в порядке и она может, как обычно, жаловаться на судьбу.
Со своей стороны, я тем более чувствовал себя не в своей тарелке. В первый раз я имел дело сразу с двумя пациентками. Одна на кушетке, вторая – под ней. Одна не способна вымолвить ни слова, вторая онемела навсегда. Разделенные диванными подушками, но по сути такие похожие. Преследуемые одинаковым желанием смерти. Мечта одной была навязчивой идеей другой. Задушенная мужчиной или замученная учениками, какая разница? И та, и другая умели достигнуть высшего наслаждения. Возможно ли, что именно по этой причине я уступил Математичке? По-своему, она продолжала сеанс Ольги. Она не более, чем убитая, умела сопротивляться насилию. «Они меня погубят», – сказала она однажды про своих учеников. Это было, вероятно, то, что она искала в преподавании. Заставить себя распять.
В смежной квартире соседка пела: «Люди на коленях в ожидании твоего прощения».[4]Эти слова, казалось, вдохновили Математичку, которая замогильным голосом проныла:
– Мне страшно… я хотела бы умереть, исчезнуть под этим диваном.
Я почувствовал, что у меня волосы встают дыбом. Исчезнуть под этим диваном! Что еще?
Я резко вскочил с кресла.
– «Хорошо, мадам, – сказал я, направляясь к двери.
Она не отреагировала.
– Хорошо, мадам, – повторил я, снова безуспешно.
Меня объял страх. Не собиралась же она поступить со мной так же, как и Ольга! Я большими шагами подошел к ней. Да или нет, собиралась она выбираться из своего гроба? Но она на это не решалась. Труп на трупе, вдохновляемый снизу, притягиваемый к месту, о котором у меня не было ни малейшего понятия, Математичка оставалась глухой к моим приказам убираться вон. У нее двигались одни только глаза. Они были прикованы ко мне и выражали несказанный ужас.
– Ну же, мадам! – заорал я.
На этот раз она меня услышала. Разом выпрямилась, уставившись на меня с потерянным видом.
– Что происходит? – Я, должно быть, заснула.
– Сеанс окончен, – ответил я сухо, – вам пора уходить.
Она тяжело поднялась, положила триста франков мне на стол и поспешно ушла.
Из окна я видел, как она с предельной скоростью пересекла авеню Трюден. В спешке поскользнулась на льду, оправилась, как могла, после падения и поспешила вверх по скверу д'Анвер в направлении бульвара.
Ольга примерно таким же образом пересекала авеню после моих сеансов. Укутавшись в свое дорогостоящее пальто из рыжего оцелота, она шла к своей «Ланче», припаркованной напротив лицея, садилась в нее, заводила мотор и тотчас же уезжала. Освободившееся после нее место, нарушало стройную линию автомобилей на стоянке до тех пор, пока какая-нибудь другая машина не занимала его, и тогда уже ничто больше не напоминало о ней. Я принимал следующего пациента или, если она была последней, поднимался по внутренней лестнице в свою квартиру, расположенную этажом выше.
В этот вечер «Ланча» не сдвинулась с места, а то, что осталось от ее хозяйки, было спрятано под моим диваном.
Я снова закрыл окно. После такого сеанса Математичка рискует больше не прийти. Но я не стал терять время, раздумывая о ней. Растянулся на паласе, не без труда выволок Ольгу из-под кушетки и положил сверху.
Затем устроился в своем кресле, спрашивая себя, что собираюсь делать.
По правде говоря, я не имел об этом ни малейшего понятия.
Прошло много часов, в течение которых я, сидя рядом с замолчавшей навсегда пациенткой, выкуривал сигарету за сигаретой, но так и не нашел решение.
Я был уверен только в двух вещах. Во-первых, в том, что Ольга мертва; во-вторых, что ее задушили во время сеанса. Насчет остального все было в полнейшем тумане. Полиция этим не ограничится, органы юстиции тем более. Я был психиатром-экспертом на трибуналах и знал, что во внимание там, почти инстинктивно, принимают то, что очевидно. Был ли я убийцей или жертвой заранее подготовленной комбинации, результат был бы одним и тем же. В лучшем случае признали бы убийство в состоянии аффекта и, в силу статьи 64 Уголовного кодекса, меня бы отправили в психиатрическую лечебницу. Сумасшедший или нет, я был единственным правдоподобным подозреваемым. Тем не менее, был ли я виновен? Греза о том, что я отплачу Ольге такой же взбучкой, как ее муж, привела к тому, что я пересек пространство, отделяющее кушетку от кресла. Реализованное желание? Это пространство, я видел себя пересекающим его. Правда, во сне. Тем не менее, мужчина, вполне похожий на меня, задушил Ольгу. Я не смог бы сказать, был ли это я, Макс Монтиньяк или кто-то другой. Эта неуверенность глушила во мне все рассуждения и переживания, я не испытывал по отношению к самому действию ни гнева, ни угрызений совести, только страх от того, что я ничего не понимаю.
На моих часах было почти одиннадцать. Певица из соседней квартиры замолчала, тревожный покой царил в моем кабинете. Смерть на всем здесь оставила свой след. Предметы, обычно сопровождавшие мою работу, казались странными, ставшими в некотором роде аксессуарами похоронного ритуала. Свет снаружи был иной интенсивности, более тусклый и густой одновременно, ночь походила на черную мраморную плиту, поставленную против окна. Даже тишина изменилась. Не было ничего общего с той успокаивающей тишиной, которая придавала речи моих пациентов глубину и гулкость моим объяснениям. Теперь это был покой могильного камня, откуда не выходило никакое слово.
