в институте не жаловались, но все же не талант.
— Талант проявляется в деле. Давайте без предисловий: скажите, что вы думаете по этому поводу?
Гусев достал телефон, что-то поискал, затем придвинул ко мне мобильник через стол. Фото захватывало угол картины. Темный однотонный фон. Камера фокусировалась на сети тонких угловатых вкраплений, точно звездочки трещин в местах шелушения краски. Я увеличил фотографию и пригляделся внимательнее.
Теперь отчетливо проступали нитяные наросты плесени. Нечто похожее я заметил утром на листьях Надиного цветка. Хотя это, конечно, ерунда. Не может быть, чтобы и растения, и картины поражали одни виды грибков.
— Чья это вещь? — спросил я.
Гусев внимательно следил за мной, сцепив пальцы рук в замок и уперев в получившуюся конструкцию подбородок.
— Одна из работ Кустодиева. Гораздо интереснее не чья она, а что с ней.
— Что? — как попугай отозвался я и смутился. Глупо как-то. Или я чего-то не понимаю?
— Как известно, плесень — болезнь, которая развивается на картине в течение многих лет. Поэтому периодически все работы музея осматривают, дабы предотвратить порчу или ликвидировать ее на начальной стадии. Здесь же, — Гусев перегнулся через стол и провел двумя пальцами по экрану, — мы имеем дело не с обычной голубовато-дымчатой плесенью. Это фото сделали неделю назад, а это — сегодня.
Директор пролистнул несколько фотографий вперед.
Я невольно присвистнул.
Теперь поражение заполняло весь угол картины в кадре. Густая серо-зеленая поросль скрывала живопись, а кое-где и наползала на багетную рамку. Я сомневался, можно ли вообще спасти произведение после такого.
— Колонии размножаются с чрезвычайной скоростью, и они словно «проедают» полотно по всей его толщине. Вы когда-нибудь встречали подобное?
— Если честно, у меня было немного практики. — Я пристыженно пожал плечами.
— Но хотя бы слышали о чем-то похожем?
Гусев явно на что-то намекал, прежде чем сказать правильный ответ, но я лишь отрицательно помотал головой.
— Наши местные реставраторы и вообще все сторонние специалисты, к которым я обращался, так же пожимают плечами. Сегодня обнаружились еще три очага на разных ценных полотнах. Поговаривают, мы столкнулись с чем-то неизвестным. Живым. Простите за каламбур, ведь грибок в каком-то роде тоже жизнь, но… Здесь речь идет о неких других качествах. О некоторых зачатках мышления…
Знаете тип людей, которые нарочно говорят при других несусветную чушь и смотрят на собеседника. Посмеется? Недоуменно сморщится? Или прямо скажет: «Что за бред ты несешь?»
— Если вы рассчитывали увидеть первоклассного специалиста, то, боюсь, вы ошиблись. Мне льстит ваше внимание, но эту картину уже не спасти. Во всяком случае, я тут бессилен.
Гусев встал, прошелся вдоль кабинета, задумчиво поправил одну из масок на стене, затем вздохнул:
— Искусство устаревает. Искусству не хватает заботливых рук. Думаю, вы меня поймете. Сейчас молодым не нужны скучные древности, им подавай зрелища. Признаться, я и о вас был такого мнения…
— И? — улыбнулся я.
Гусев снова прошелся туда-сюда, пиная носками ботинок воображаемые предметы на полу.
— Я хотел взглянуть на вас. Увидеть ваш характер. Честно скажу, одной важной для работы черты ему пока недостает. Двух — вряд ли, но одной совершенно точно. — Заметив, что я ошарашенно молчу, директор остановился напротив и продолжил доверительно: — Я ни на что не намекаю, но ваша бабушка умеет убеждать. Она попросила о достойном занятии для вас. Настойчивая женщина. Больше всего ценю в ней и вообще в любом человеке всего два качества.
— И какие же? — недоверчиво спросил я, чтобы хоть что-то спросить.
— Первое — твердость. Второе — верность призванию. Этому городу нужны Хранители для его историй. И вы как нельзя лучше могли бы подойти эту на роль. Не сейчас. Возможно, чуть позже.
— Зачем вы мне это рассказываете? — Вопрос получился слегка грубым, и я поспешно добавил: — Я имею в виду, что вы хотите, чтобы я сделал? Если даже профессионалы не могут сказать о причинах…
— Причина здесь одна, — жестко отрезал Гусев и махнул рукой, будто отсекая сказанные мной слова. — Речь идет не о картинах. А об истории в широком масштабе. Это место, этот город — особенные. Здесь события ложатся друг на друга, как слои краски. Искусство не цель, а инструмент. Особый язык, если хотите. Так наше будущее разговаривает с нами через прошлое. И сейчас оно говорит о большой опасности.
— Глеб Борисович, я не понимаю… Вы директор одного из самых известных музеев города, за двадцать лет добились большого развития для него. Лучшие специалисты не только в России, но и во всем мире готовы поработать с теми картинами, которые тут хранятся. Почему вы назначаете мне встречу и предлагаете работу? Неужели из-за старинной дружбы? — Я замолчал, подумав, не обидится ли Гусев на упоминание возраста. Ведь одно дело шутить о себе, а совершенно иное — когда кто-то другой набирается наглости заговорить о щепетильных темах.
Глеб Борисович задумался:
— Не скрою, фамилия многое значила для меня.
— И для бабушки тоже. Она даже в ЗАГСе настояла, чтобы мама оставила свою фамилию, а не брала отцовскую. И чтобы ее дети… Теперь, вероятно, одна лишь вежливость не позволяет вам выставить меня за дверь. Или же вы просто смеетесь…
Я осекся, потому что взгляд скользнул в сторону, где стояла фигура в национальном наряде. Манекен усмехался. На секунду неподвижное лицо его натурально пошло трещинами и расправилось в жуткой улыбке, обнажая гипсовые зубы.
— Все в порядке?
Я зажмурился, пытаясь прогнать наваждение, а когда снова открыл глаза, передо мной стоял только Гусев. Он внимательно смотрел на меня.
— Просто померещилось.
Я опасливо покосился на фигуру в углу кабинета. Та неподвижно замерла и признаков жизни больше не подавала.
— Бывает. Чувствительность и восприимчивость к тонкому миру во многом важна. Поэтому я и пригласил тебя. — Он незаметно перешел на «ты». — Остынь, парень, — очень по-простому вдруг сказал Глеб Борисович, перестав улыбаться. Залез во внутренний карман пиджака и протянул мне визитку. — Подумай и, если надумаешь, позвони. Пока все картины не умерли. Нет людей больших и маленьких, есть те, кому их место в жизни мало, велико или впору. Твой род со дня основания города считался его Хранителем. Это место твоих предков. Но свое ты должен найти сам. Я могу только помочь…
Мы распрощались быстро и очень сухо. Мне некогда было придумывать любезности. Услышанное мошкарой роилось в голове, и я не мог ничего разобрать. Самым разумным представлялось выбросить воспоминания о странной встрече как можно скорее.
Когда я спустился в вестибюль музея, цифровые часы над кассами показывали такое время, что возможности для неспешной прогулки уже не оставалось. Но и когда я рысцой добежал до автобусной остановки, положение было неутешительным.
Двадцать минут, чтобы доехать через все светофоры и мосты.
Переводя взгляд с запруженного автомобилями проспекта на спуск в подземный переход, я думал, что на метро доберусь всего минут за десять. Человеческий поток исчезал в распахнутом зеве станции «Гостиный двор». И никто из прохожих не топтался, как суеверный болван, у двери.
В конце концов, не может же глупый сон стать причиной, по которой я реально опоздаю на работу!
На эскалаторе я наткнулся на светящуюся рекламу выставки по истории фотографии. В голову снова полезли слова директора. Какой еще «хранитель историй»? Ощущение, что мы говорили одновременно об одном и том же, но при этом — каждый о своем. Не удивительно, что они с бабулей в дружеских отношениях — оба одинаково чудны́…
Поезд подъехал к платформе, я машинально шагнул в вагон, встал у выхода, чтобы без толкотни выбраться на следующей станции. Двери сомкнулись. Наружные ворота с тихим клацаньем закрылись, отделяя состав от платформы.
Но не успели стенки тоннеля слиться на скорости в клубящуюся темноту, как поезд дернулся и затормозил. Вагон резко качнулся, кто-то схватился за поручни, чтобы не упасть. Недовольно вскрикнули. Из динамика прорезался скрипучий голос машиниста: «Уважаемые пассажиры! Просьба сохранять спокойствие, наш поезд скоро отправится…»
Повинуясь невольному желанию видеть говорившего, я поднял глаза к потолку, а когда снова посмотрел вперед, за поручень рядом с моим лицом цеплялась рука.
Необычная рука. На широком запястье рассыпались созвездия коричневой старческой пигментации. Редкие волосы топорщились в разные стороны. То, что я сперва принял за блеклую татуировку у задравшегося рукава пиджака, шевельнулось и вдруг зеленоватым пятном
