Их еще не накатали как следует. К концу сезона – а в особенности если сезон был многоснежным – бугры вырастали в человеческий рост.
Кому-то здесь, по бугристым "югам", нравилось кататься, а ему – нет. Он предпочитал гладкие, крутые, зализанные поземкой "севера". Больше всего на свете он любил в конце дня, когда склоны пустели, взять траверсом как можно правее, слететь по неглубокому "целяку", потом уйти в гигантский желоб между Чегетом и Донгуз-Оруном, пофинтить по замерзшей и засыпанной снегом реке, выскочить к кривым сосенкам внизу и по длинному выкату, по заледеневшей к концу дня лыжне выехать на Поляну Чегет. Он даже на Эльбрусе катался реже, чем по "северам". И "доллар" он тоже не жаловал. "Доллар" был куда менее интересен, чем о нем, тараща глаза, рассказывали чайники – два долгих поворота между редкими, невысокими деревьями, и все. Вот вам и весь "доллар". Не катание, а бобслей.
А на "северах" было здорово. В пятом часу, когда солнце ползло в Сванетию, когда лохмы облаков отбрасывали тень на бело-голубой Донгуз и ветер заводил монотонную песню, занося лыжные следы, – тогда здесь становилось по-арктическому пусто, и одиночество человека на склоне ощущалось сильно, странновато и немного пугающе.
Он быстро прошел первую часть трассы и обошел слева первую опору. Все, теперь катание закончилось. Теперь начинался цирк. …Наташка все это недолюбливала. И катание по целине, и хели-ски ("В конце концов, это просто дорого!"), и, уж конечно, экстрим "под опорами". Характеризуя последнее занятие, Наташка слов не выбирала: "идиотизм", "маразм абсолютный",
"мудацкий выпендреж", "съезд будущих инвалидов" и многое-многое другое. Редким женам, конечно, могло нравиться то, что их мужья катаются "под опорами". Оля, жена Вовки Гариваса, один раз съездив с ним в горы, больше туда носа не казала.
"Все это ваше псевдогероическое времяпрепровождение, эти ваши усталые, гипермужественные песенки, ваш коньяк по литру на персону – это же все какой-то безвкусный спектакль… Вы ведь взрослые люди! Кому нужно такое катание?" – вот так она говорила Вовке.
"Молчи, женщина, – угрюмо отвечал Вовка Гаривас. – Нормальное катание. Как умеем – так катаемся. С горой боремся… Кто – кого, понимаешь?" Оля не понимала. И Наташка не понимала. Хотя в горы иногда ездила. Пила глинтвейн в "Ае", фотографировалась на фоне Донгуза…
Так, теперь по-настоящему началось. По-взрослому… Он едва успел убрать плечо, уворачиваясь от кряжистой ветки. Бросил тело в проем между двумя тонкими сосенками, подобрался, резко погасил скорость. Здесь уже было раскатано. Если слово "раскатано" могло быть уместным для описания сорокапятиградусного лесистого склона. Вернее – узкой полоски этого склона, что лежала под трассой канатки. Двадцать семь экстримеров, которые спустились до него, распахали, расчертили глубокий снег, посыпанный хвойными иголками и кусочками коры. Даже здесь, "под опорами", после пяти-шести проходов оформлялась какая-никакая трасса. Почти все, в общем, шли по одной и той же кривой. Это потому, что экстримеры интуитивно находили, молниеносно вычисляли среди деревьев и засыпанных снегом валунов одни и те же участки, мало-мальски пригодные для быстрого поворота, мгновенного кантования, толчка перед коротким прыжком.
Он часто и резко поворачивал, крутя сомкнутыми коленями, подтягивал колени чуть ли ни к подбородку, мгновенно выпрямлял ноги, быстро и мягко обрабатывая сумасшедшие неровности дурацкой трассы. Возле одной из опор его горную лыжу резко и сильно швырнуло назад. Так, что больно рвануло в колене. Он отчаянно отмахнул локтем и удержался на ногах.
"Мать твою!!! Что еще такое?… Я же видел – там пусто было! Это подушка…
Точно, мать твою, это подушка! Надо дальше от опор…" Наверное, он шваркнул ботинком по бетонной "подушке", на которой стояла опора.
Видно, угол "подушки" предательски торчал под тонким слоем снега.
Он вытянул руки вперед, пригнул голову и проломился через сосновую поросль, круша кантами тоненькие стволы. Щеку ожгло веткой. Он качнул тело вправо, резанул лыжами по толстому корню огромной вековой сосны и подумал: "Так, сосна… Теперь – бугор… Не обходить. Прыгну".
Он вчера и позавчера по два раза прошел эту трассу. Метрах в пятидесяти ниже был бугор, собственно, небольшая, заваленная снегом скала. Те, кто шел до него, обходили бугор справа (он сейчас это видел, лыжные следы в рыхлом снегу вели право). И еще он знал, что после бугра придется сбрасывать скорость и пятнадцать-двадцать метров медленно шкрябать по естественной лесенке из кочек, камней и корней. А слева бугор было не обойти, слева высилась стальная, в облупившейся серой краске, опора канатки. Он еще утром решил здесь прыгнуть.
И он прыгнул, он вкатился на заснеженный бугор, мгновенно сфотографировал короткий участок под собой и прыгнул.
"Ап! У, е-мое!.. Есть!" Хорошо. Получилось. Он только больно прикусил щеку и теперь чувствовал кровь во рту. И еще после прыжка сильно заныла левая стопа. Но это – черт с ним.
Задвинем… Сейчас некогда… Он восемь лет назад поломал голень, но голень от нагрузок не болела, а болела почему-то стопа. Хотя в стопе он тоже тогда что-то повредил, и оперировали ему все, что ниже колена. По кусочкам собирали…
Он автоматически исполнял бешенную акробатику, шарахался из стороны в сторону, нырял с рыхлых бугров, перебрасывал сведенные вместе ноги через камни, сильно загружал палки в поворотах. А в голову лезли всякие мысли, хотя, казалось бы, никаким размышлениям и рассуждениям в этом скакании между сосен места быть не могло.
"…на двух стульях сидеть… Определяться пора… Докторская, да? А нужна мне докторская? Пусть Бравик пишет докторские… Ну не хочу я больше всего этого, не хочу! Больше не хочу Лопатина, не хочу каждое утро ездить на "Октябрьское Поле", не хочу лаборатории, чаепитий, перекуров… Не хочу фарезов, "пи-си-аров", хроматографических колонок и таких абсолютно безразличных мне явлений, как "…экспрессия пектатлиазы в Escherihia coli…" Больше не хочу старшего научного сотрудника Стеркина с его рыженькой бородкой и удушливым одеколоном.
Младшего научного сотрудника Сударикову, с ее двоечницей-дочерью и идиотоммужем, тоже не хочу. А главное – не хочу бездарно разбазаривать свою единственную и неповторимую жизнь… Я, кажется, уже всем показал, что не безголовый… Родителям показал, в университете показал, в "мит-ха-тэ" показал… Сколько можно показывать? Мне тридцать лет. Имею я право любимым делом заниматься?.. Я нормальный, вполне профессиональный фри-райдер, я горный человек. Бывают горные козлы и горные дороги. А я – горный человек". …Наташка как-то сказала ему: "Ну, а какие перспективы? Какие у тебя перспективы? Я понимаю, если бы ты был профессиональный спортсмен… Как ты дальше жить собираешься? Чайников будешь натаскивать в Азау? Детишек учить? У тебя даже тренерского диплома нет. Просто ты хочешь жить в свое удовольствие, хочешь, чтобы вся твоя жизнь была сплошным горнолыжным курортом…" Он тогда попытался что-то ей объяснить. "Это моя среда обитания, понимаешь? – говорил он. – Я себя там чувствую хорошо, я человеком себя там чувствую… Да хоть и чайников натаскивать! А Молгенетика – это не моя среда. Ну не для меня это – утром на работу, вечером с работы… Я даже не простужаюсь в горах! У меня в горах нога болеть перестает! В Москве болит, а в Терсколе – никогда".
