Считается, что у девятилетнего ребенка не может быть такой сильной реакции на картину, но, наверное, всему виной была моя врожденная одаренность. Помню ли я, о чем говорил отец? Быть может, в моем сознании все это оказалось скрыто под толстым слоем формального художественного критицизма, который мне вдалбливали в колледже. Кажется, особых исторических подробностей не было, только восхищение действующего художника работой гения. Отец предложил мне посмотреть на свет, проникающий в окно справа, на то, как в нем сияет крашеное дерево оконной рамы. «Вермер,[16]— сказал он, — прославился благодаря тому, как он изображал свет, сияющий на окрашенных поверхностях, и это было вершиной его творчества, а Веласкес просто добавил это как еще одну незначительную деталь».
И еще эта игра со зрительной реальностью, которая в западном искусстве появилась вновь только в середине девятнадцатого столетия. Более того, по словам отца, именно из этой картины Мане почерпнул искусство матовых тонов и четких очертаний, и вплоть до двадцатого века не было ничего похожего на это расплывчатое изображение женщины-карлицы, скорее принадлежащее де Коонингу[17]или Френсису Бэкону.[18]
И эта прекрасная обреченная девочка в центре, самая важная девочка во всем мире, с разрывающим сердце выражением гордости и страха на лице, и две фрейлины, одна великолепно вырисована, как и ее госпожа, другая ограничена четкими плоскостями, словно деревянная кукла, — Сезанн avant la lettre[19](откуда? Он ведь не знал… Вот загадка), и шепчущая монашка, и застывшая в ожидании фигура в желтом в дверях на заднем плане (от нее веет ужасом! Но кто может сказать почему?), и второстепенные король и королева в пыльном зеркале — все движения, каждый жест на огромном полотне направляют взгляд к мужчине с усами в черном камзоле с рыцарским крестом, который стоит совершенно спокойно в центре внимания с палитрой и кистями. «Всем своим видом он говорит, что все это сделал он, — сказал мне отец. — Он говорит: „Это я вырвал одно мгновение из времени, показав, как видит наш мир Господь Бог; каждый миг является вечностью, и когда все эти карлики, собака, монашка, придворные, королевская семья и фрейлины превратятся в прах и будут преданы забвению, эта картина будет жить и жить, жить бесконечно, и я, Веласкес, ее сотворил“».
Я вспоминаю выражение его лица, когда он говорил это, и, наверное, тогда я думал, что он говорит о самом себе, ведь в девять лет я считал, что мой отец принадлежит к тому же классу, что и Веласкес, и является одним из величайших художников в мире. Нет, это не совсем так; наверное, после той поездки в Европу, увидев воочию работы великих мастеров, я даже в девять лет понял разницу, а отец, вероятно, это почувствовал. В течение следующего года он становился все более придирчивым, все более склочным, все более требовательным. Он был учитель, я был его ученик, и мне навсегда суждено было оставаться учеником. Однако на самом деле я лучше своего отца. Возможно, я превзошел его не настолько, насколько Веласкес превзошел своего собственного учителя Пачеко, но все же разница ощутима. Конечно, не было и речи о том, чтобы говорить об этом, даже признаваться самому себе. И мне очень хочется узнать, как с подобной ситуацией справился Веласкес. Правда, Пачеко был ему не отец, а только тесть, но все же…
Все это снова нахлынуло на меня, когда я стоял перед «Фрейлинами» во второй раз, и тогда я вдруг осознал, что именно этого всегда и жаждал от искусства — возможности стоять в стороне от всякой мелочности, от сплетен, любимчиков и маленьких подлостей.
И ты увидишь, мой друг, что я преуспел в этом, хотя и самым неожиданным образом. Но наверное, ты думаешь: «Эй, а разве не в этом заключается суть живописи? Зачем он вываливает на меня весь этот вздор о своей печальной жизни?» Потому что дело не только в живописи. Дело в том, имеет ли моя память какое-либо отношение к тому, что произошло в действительности. Это тебе придется решать самому, ну а все, что касается живописи, будет более или менее объяснено далее. Поэтому я буду щедро разбрасывать перед тобой свои воспоминания, словно орудуя лопаткой. Это противоречия? Что-то невозможное?
Будь добр, следи внимательно.
На следующий день в Прадо я познакомился с Сюзанной Нор.
Я никогда не знакомлюсь с девушками в музеях, я вообще не замечаю их, когда у меня голова заполнена искусством. Но вот она стояла, глядя на конный портрет Бальтасара Карлоса работы Веласкеса, и я не мог оторвать глаз от нее, от копны рыжевато-золотистых волос до самых ягодиц. Я дождался, когда мы останемся в зале одни, а затем начал как одержимый говорить о живописи, о невероятной технике, о краске настолько тонкой, что она «льется» и сквозь нее проступает плетение холста, о том, что вся картина написана одним махом, почти без исправлений (только посмотрите на задний план, черт побери, это же просто акварель!), о текстуре костюмов (он тычет кистью тут и там, а наш взгляд воспринимает это как золотое шитье), и посмотрите на лицо, это же, по сути, только набросок, но он обнажает всю психологию этого малыша, и так далее, и так далее. Я не мог остановиться, а она рассмеялась и сказала: «Вижу, вы хорошо разбираетесь в живописи». А я сказал: «Да, хорошо, я художник и хочу написать ваш портрет». Я чуть не сказал, что хочу написать ее обнаженной, но удержался.
Сюзанна была певицей, точнее, хотела ею стать. Она училась в Скидморе[20]и отправилась за границу, чтобы брать уроки в Парижской консерватории, а сегодня она села в поезд и приехала сюда на выходные. Я провел ее по музею, тараторя без умолку, словно сумасшедший. Мне казалось, как только я закрою рот, Сюзанна исчезнет. Мы пробыли там до самого закрытия, а затем отправились в один уютный бар на Калле-де-Сервантес, где пили вино и говорили, пока не стемнело и не пришла пора перекусить, потом мы поели и еще немного выпили. В баре мы засиделись, нас из него почти выставили, после чего я проводил Сюзанну до гостиницы, в которой она остановилась, очень респектабельной, на Пласа-Санта-Ана, и поцеловал ее в дверях, заработав недовольные взгляды со стороны двух национальных гвардейцев: целоваться в общественных местах запрещено, Франко это не нравится. Я подумал: «Этого не должно было произойти, я не готов к этому — к любви или к чему там еще. Сумасшествие».
Следующие два дня я провел с Сюзанной, все до последней минуты. Она говорила без остановки, жутко смешно, много шутила. Мы бродили по городу. Сюзанна вообразила, что мы попали на съемки фильма про войну, потому что вокруг было очень много солдат в немецких касках — мы будто бы прячемся от нацистов! — и все это начало казаться реальным, уж не знаю почему. Но на следующий день мы снова до самого закрытия просидели в том же баре, и, проводив Сюзанну в гостиницу, я снова поцеловал ее, но уже более страстно, а когда я, как болван, пожелал ей спокойной ночи, она схватила меня за пряжку ремня, втянула в холл и потащила вверх по лестнице.
