Потому молодому степняку казался странным московский обычай держать в высоких теремах девиц на выданье, допуская к ним лишь близкую родню.
– Не хочу.
– Упрям ты, царевич.
Разумеется, Годунов не собирался отдавать единственную и любимую дочь за киргиз-кайсака, или казаха, или кем уж он сам себя считает. Но поманить, но намекнуть-то следовало?
Меж тем воевода ему нравился. Черты лица хоть и непривычные, но приятные: гладкие щеки, короткий прямой нос, ухоженная бородка, а прищур узких глаз – такой прищур врагу страшен, а девкам, поди, даже может нравиться.
– У нас в Татарской слободе есть невесты хороших родов. Скажи – любую посватаю. Мне не откажут. Будет красивая жена одной с тобой веры.
– Отпусти, Борис Федорович.
– Не то убежишь?
Ораз-Мухаммад промолчал.
Годунов не мог понять, что значит для Ораз-Мухаммада грядущая весна. И не мог увидеть то, что сейчас предстало перед внутренним взором воеводы. А увидел Ораз-Мухаммад весеннюю степь. Красную благоухающую степь. Не от крови красную – от ярких цветов, именем кыз-галдак, в русском же языке еще и слова для них не было. Даже не проскакать на горячем туркменском скакуне по той степи, а просто молча глядеть, как волнуются под ветром цветы.
Он вспомнил, как цвела степь, когда он с матушкой и девушками своего рода ехал к соседям на свадебный той. Ему было не более шести лет – слишком мал, чтобы ехать с жигитами, и потому сопровождал матушку. Но он был достаточно взрослым, чтобы для него оседлали невысокого конька.
Матушка – в своем белоснежном кимешеке, украшенном тонкой вышивкой, в шапочке, расшитой жемчугом, кораллами, золотыми нитями! Каким молодым и красивым было ее лицо! Как великолепен был бирюзовый наряд, из-под которого виднелись узорные штаны-дамбал и изящные сапожки! И красавицы, горячившие коней, чтобы унестись вперед и сразу же вернуться, – как они были веселы и хороши!
Ораз-Мухаммад вспоминал тех девушек, тех луноликих всадниц, – все они были прекрасны в своих лучших нарядах, в шапочках, украшенных совиными перьями. Они смеялись, а одна играла на шанкобызе – потом он, взяв у матушки ее шанкобыз, которым она убаюкивала детей, попытался повторить тот напев – и не смог. И таких красавиц, кажется, он больше никогда не встречал.
И в их косы были вплетены подвески – шолпы и шашбау с маленькими серебряными колокольчиками. Нарядные, праздничные шашбау – их перезвон соединялся с напевом шанкобыза. И подвески девичьих ожерелий-алка тоже звенели на разный лад – у иных стукались друг о дружку подвески, у других трепетали колокольчики. Сколько радости было в перезвоне и в девичьем смехе…
Кыз-галдак! Дева-цветок! Все в воспоминаниях сплавилось воедино.
Он несколько раз спрашивал у матушки, Алтын-ханум, что это был за свадебный той, кто на ком женился. Она старалась вспомнить – и выходило, что не раз и не два ехала со своими женщинами и девушками на праздник через цветущую степь, но ощущение торжества красного цвета до самого окоема, красной степи и синего неба, в ее воспоминаниях отсутствовало.
Кадыр-Али-бек тоже ничего не знал. Может быть, в том мире, который он выстроил вокруг себя, были древние предания, были рукописи на арабском, персидском, тюркском языке, теперь – еще и на русском, был тот неожиданный набег калмыков на его родной аул, была смерть Ондан-султана, после которой он увез в безопасное место, к хану Кучуму, тринадцатилетнего Ораз-Мухаммада с женщинами его семьи и более в степь не возвращался…
Цветов кыз-галдак в мире старца уже не было – статочно, и никогда не было.
… Годунов ждал ответа и был готов произнести слова отказа. Даже если бы и родилось вдруг сочувствие – Годунов бы не дал ему воли. Слишком хорошо знал Ораз-Мухаммад, что делается в Москве и вокруг Москвы. Если сейчас Тауекель-хан попросит помощи в борьбе с Бухарой – значит ли это, что он, победив свою вожделенную Бухару, сохранит с Москвой дружество? Совершенно не значит. И потому киргиз-кайсацкого воеводу, от природы способного и хорошо обученного воевать, выпустить из Москвы в степь Годунов не мог.
А ведь была еще одна забота – калмыки.
Годунов все это время ждал – не заговорит ли молодой воевода о противостоянии киргиз-кайсаков и калмыков. Это был бы нелегкий разговор – невозможно разом подружиться с одними и поддерживать других. Но Ораз-Мухаммад был сейчас озабочен лишь собственной судьбой – а статочно, не ведал, что творится в его родных степях. Да и откуда бы ему знать?
Боярин не мог давать оружие тем, кто вдруг повернет его против калмыков. Хотя бы потому, что киргиз-кайсаки – довольно далеко, а калмыки – ближе. И ссориться с ними не с руки.
И давать оружие огневого боя вообще никому из степняков нельзя. Оно должно принадлежать лишь московским воеводам. Иначе с этими ордынцами никакого сладу не будет.
– Ораз Онданович, я вижу – ты недоволен. Вот прими ради дружества и не серчай на меня. – Годунов стянул с пальца перстень и положил на шахматный столик. – И подожди, Бога ради. Может, все еще переменится. Может, когда станешь у нас воеводой большого полка, у кого под началом тридцать тысяч человек, все переменится – и я смогу отпустить тебя. Сейчас же – прости, не могу. Все проси – невесту с приданым, золото, лучшее место при государе…
– Все, кроме воли?
– Ораз Онданович, гляди – мой ферзь твоей ладье угрожает. Соберись с духом, заверши игру, – строго сказал Годунов.
И молодой воевода, вздохнув так, что это более напоминало змеиный шип сквозь зубы, увел ладью на другую линию. Но игра у него не ладилась, и боярин наконец сбил фигурки с шахматного поля.
– Боярыня моя приготовила тебе подарок. – Он взял с аналоя шелковый мешочек, протянул, и это означало, что беседа завершилась. – Всегда я тебе рад, вскоре увидимся – когда посольство будет звано представиться государю и на пир. И потом – когда я посла с присными у себя принимать буду. Коли хочешь, приготовь ему дары. А что он тебе дары привез – в том я не сомневаюсь.
– Благодарствую.
– Перстень не забудь, воевода.
Ораз-Мухаммад молча надел дорогой перстень на палец, а мешочек
